Александр Уваров - Месяц смертника [СИ]

Стучат, отстукивают.

— Где? — переспросил я.

— Да, — ответила она. — Где эти места? Расскажи…

Свет от настольной лампы был слишком слаб, чтобы осветить всю её фигуру. Я видел тень и тело, и казалось, что голос идёт из темноты.

«Пятна на коже, — подумал я. — Бледно-розовая кровь. Хорошо, допустим, что так…»

Пятый день. Я проснулся поздно.

С головной болью лежал до наступления ранней темноты.

В полдень был обед. В столовой (комнате с пятью столиками, за которыми умещалось одновременно не более шести человек) было жарко (занавески были отдёрнуты, лучи яркие и по-утреннему белые были в тот редкий в ноябре солнечный день), душно и в воздухе стоял кислый запах пережаренной на подсолнечном масле капусты.

Я ещё не настолько проголодался, чтобы преодолеть в себе брезгливость и потому, вяло поковырявшись (для виду больше) в тёмной массе расползшихся по тарелке капустных листков, огляделся по сторонам (чёрт его знает, может быть, кому-то из больных брезгливость моя и нежелание есть из этих тарелок с подозрительно жирными краями покажется оскорбительной… наверняка покажется, непременно найдётся травленая жизнью сволочь, любитель разыгрывать оскорблённое самолюбие!), встал из-за стола, отошёл к окошку, где складывали тарелки на мойку и, пригнувшись, высыпал несостоявшийся обед свой в мусорное ведро.

Но был ещё чай и хлеб, так что до вечера я никак не должен был умереть от голода.

С утра мне всё-таки не удалось отвертеться от укола. После него я ходил, слегка подволакивая правую ногу и чувствовал, что в ягодицу загнали упругий резиновый шарик. Ближе к обеду (после укола прошла часа два) стала кружиться голова, коридоры и комнаты до потолка залил бледно-жёлтый бульон и люди, словно сваренные, лениво плыли в нём, издавая смешные, булькающие звуки.

За полчаса до обеда неожиданно вырвало (я стоял у окна в коридоре и напряжённо размышлял над тем, как бы ловчее открыть форточку, чтобы глотнуть свежего воздуха, вот только руки отчего-то не поднимались вверх, а висели тяжёлой ватой… никак не мог дотянуться до оконной задвижки, никак; потом запрокинул голову — и поплыло, поплыло перед глазами…).

Подбежал кто-то в белом… Да, белом халате…

— …Реагирует… сильно… слюна потекла… и рвота…

Потом, кажется, был ещё один укол.

К обеду, похоже, я пришёл в себя. Но этот запах! Тошнотворный запах капусты и горелого подсолнечного масла!

Покачиваясь, я дошёл до своей палаты и присел на кровать.

В послеобеденное время можно было поспать (это мне объяснил утром санитар… нет, не Волович… кажется, другой). Часа два.

Но, не смотря на бессонную ночь и слабость после утреннего укола, спать всё ещё не хотелось. Быть может, само это место, эти стены в бледно-салатовой краске и пол с тёмно-жёлтым линолеумом, застоявшийся воздух больничных коридоров с запахом лекарств, серые потолки с приплюснутыми пыльными плафонами, шаги приближающейся боли, грохот тяжёлых дверей грузового лифта и еле слышный скрип нагруженных телом носилок — всё это, смешиваясь, сливаясь в один звук, один цвет, один странный запах тоски и тревоги, не давало уснуть, не давало успокоиться, не давало обмануть себя ложной надеждой, что всё когда-нибудь будет хорошо или просто покажется не в меру затянувшимся дурным и бестолковым сном.

«Но когда-нибудь я всё-таки засну».

В палате было трое, не считая меня.

Дядю Колю, в наказание за очередную дерзость (утром он почему-то пристал к санитарке и хотел пососать у неё несуществующий хуй) отвели после обеда убирать территорию. Впрочем, едва ли это было для него наказание. Фёдор (тот самый, что лежал у окна) успел мне рассказать, что Коля — бомж с сорокалетним стажем и мастерски умеет находить окурки королевских размеров даже на самой, казалось бы, убранной и до блеска вылизанной территории. А небольшой сквер возле больницы (это и из окон было видно) — далеко не до блеска вычищен. Так что дяде Коле было раздолье…

— Он до весны тут лежит, — пояснил Фёдор. — Пока не потеплеет. А там — уйдёт. Ты с ним поосторожней. Он и вправду на Курском вокзале сосал, на бутылку себе зарабатывал. Не трись об него, зачмыришься ещё… И вообще — какого хера его к нам положили?!

Из тех троих я знал пока только Фёдора (мужик лет сорока с копной давно уже нестриженых волос, из-под его больничного халата выглядывала изрядно уже застиранная, с поблекшими серыми полосами тельняшка).

Двое соседей по палате были мне не известны.