Александр Уваров - Месяц смертника [СИ]

Фёдор закончил песню со всхлипом, и снова пружины кровати так грустно и протяжно заскрипели.

— Ты чего? — забеспокоился Михаил. — Федь, чего ты? Да успокойся ты, ничего тебе не будет. Отмажем тебя…

— Да что я! — в отчаянии воскликнул Фёдор. — Дураки мы все! Землю вот жалко…

Рыжий пыльный таракан пополз вверх по стене. Остановился на мгновение, пошевелил задумчиво длинными и тонкими, нервными усами, будто и ему стало не по себе от грустной этой песни. И снова пополз. Вверх, к потолку.

«Вот ведь как, — подумал я. — Жалко ему… Кого? Жены своей, которая его то в психдом загонит, то пилит… Теперь вот и в тюрьму тащит. Забитый, небось, совсем. Так… если и пьёт, то с горя. Не с куража, вовсе нет. А ведь жалеет… И её тоже? А таракана вот этого? Тоже жалко? Такой безобидный, простой, незаметный. Ползает, зла никому не делает, только вот, говорят, заразу разносит…»

Заразу! Зараза, зараза, зараза….

Что-то щёлкнуло, замкнуло, ударило скрученным, оплавленным проводом в синей, костяной, холодной, туманом полненной голове!

Так ударило, что белые, кислым пластиком пахнущие искры брызнули вдруг из глаз.

«Не делает зла. Ползает. Разносит заразу. Вот оно что! Вот как… Вот такое вот решение всех вопросов. Безгрешный и смертоносный… Если только и впрямь заразу… Если это так… Вот как оно бывает…. А ведь… Не это ли Бог? Не это ли Бог наш? Истинный наш Бог?»

— Травят, — заявил третий сосед. — Всех травят, всех…

«Хорошо, допустим, что так… Вот и к ней нет жалости. Нет ничего. Хотя я чем-то ей обязан. Не знаю, возможно, свободой. Или, по крайней мере, небольшим светлым пятном на стене. Отсветом…»

— Юго-Восточная Азия, — ответил я.

«Ладно, чего уж там скрывать».

— Она же такая большая, — заметила Катя. — Это так далеко…

И повернулась ко мне.

Я с трудом подавил короткую и резкую дрожь, едва холодной рябью не пробежавшую по коже. На миг, только на самый короткий, но захлестнувший сердце ледяным, колючим крошевом миг, показалось мне, что по лицу её уже поползли розовые, светлеющей кровью наполненные пятна. И помертвевшие глаза её, без отблеска и тепла, тёмными, недвижными кругами остановленной жизни нарисованы были моею рукой на побледневшем её лице.

«Одного моего присутствия хватает, чтобы мертвить… А вот это только начало… Не об этом ли я мечтал? Не этого ли хотелось? Если нет власти над творением, то есть, всегда есть власть над тленом. Но почему же тогда так тоскливо и горько на душе? Или на чём там?.. Что там ещё осталось?»

— Далеко, — согласился я. — Двенадцать часов лететь. Даже немножко больше, если промежуточную посадку считать.

— Тепло там?

— Тепло… Пальмы.

— А обезьяны?

«Господи, это же диалог идиотов! — подумал я. — Вернее, монолог идиота. И этот идиот — я. Зачем я вообще пришёл?»

— Зачем ты пришёл? — спросила она.

— Тебе тяжело меня видеть?

— Неприятно, — ответила она. — Прости, врать я никогда не умела.

«Это плохо, — подумал я. — Если человек не умеет врать — он жесток. Он безжалостен. В любом вранье есть всегда капелька жалости. Если не к собеседнику, так, уж точно к самому себе».

— Почему ты помогла мне?

— Ты уже спрашивал меня. И я уже ответила на этот вопрос.

— Да, я помню. Кажется, из жалости.

Она усмехнулась. Едва заметно, одними уголками губ. Только пятна, розовые… На этом красивом, таком красивом и чистом лице. Даже против своей воли, я несу растворяющую всё пустоту к тем, кого мог бы и любить… Любить? Странно. Почему я подумал об этом? Как странно….

Нет, нет, невозможно! Никогда в наших отношениях (короткий и странных) не было ничего, хотя бы отдалённо напоминающего любовь. Или дружбу. Вообще… нет ничего. Кроме таких вот визитов.

— Да, — подтвердила она. — Просто стало жалко тебя. И ещё… Глаза у тебя были такие виноватые, несчастные. И синие. Как у оленёнка…

— Я не заметил. Мне кажется, они должны были быть безумными, с холодным фанатическим блеском.

— Ты не фанатик, — она отрицательно покачала головой. — Поверь мне, ты не фанатик. Я знаю, что говорю. Я же психолог… То есть, будущий психолог.

— И ты видишь душу человека? Читаешь по глазам?

Она села в кресло у журнального столика. Она молчала, словно обдумывая ответ, но я-то мог поклясться, что ничего ей обдумывать не надо. Она просто не решалась ответить… Всё та же жалость! Всё та же проклятая жалость!

— Садись, Игорь.

— Я не устал. Постою.

Мне и впрямь не хотелось задерживаться у неё. Я и без того не мог понять, отчего в который уже раз прихожу к ней. Отчего продолжаю задавать ей вопросы, хотя ответы мне совершенно не нужны.