Александр Уваров - Месяц смертника [СИ]

Встречались, и часто встречались мне люди (иногда кажется, что только они и встречались), которые желали мне зла, и не только желали, но и делали. И рвали по кусочкам мои дни и изнуряли мой мозг, навязывая мне попытки осознания нелепой и бездумной их жестокости, и кусали меня за руки, когда я пытался отвести мои руки за спину, чтобы не касаться тех, кто заражён ненавистью к моему тихому и никому не нужному «я»…

Но их-то как раз никто сумасшедшими не считал!

А теперь, в конце концов, посчитали меня. И эти, в палате, сосчитанные вместе со мной — почему они попали сюда? Потому, что были ещё злее и безумнее здоровых? Или просто попались кому-то на глаза (так, как я в тот день), просто невезучие, которые попались кому-то на глаза?

— Хочешь, песенку споём? — предложил старик.

Я не ответил.

— Вот сказать, что ты выглядишь хорошо — так не сказал бы… Нет, не сказал бы!

Старик вздохнул печально, будто жалея меня, и почесал грудь.

— В душ водили?

— Водили, — подтвердил я.

— А меня вот не водят, — пожаловался старик. — Фёдора водят, Серёгу тоже. Тебя вот водят. А меня — нет.

— Почему?

— Гады, — старик снова отхаркнул, на этот раз в кулак, и вытер ладонь о простыню. — Говорят — хулиганю много. Врут, небось. Разве я хулиганю? Ты видел, чтобы я хулиганил?

— Нет, не видел.

Я пристроил свёрток на краю матраса и отошёл к кучке брошенного на пол старого белья. Мне было противно нести его, обхватив руками (ещё неизвестно, чем можно при этом измазаться)да ещё и прижавшись к нему, и я пинками стал подталкивать свёрток к двери.

— Ты возвращайся, — прохрипел старик, — я тебе такого расскажу… такого…

Она смотрела на меня долго, минуты две. Словно не верила глазам своим. Или просто не знала что делать теперь: захлопнуть ли дверь без слов (должно быть, лишних слов… все слова между нами — ничто… только бы не сказать главное, только бы не выдать себя!), или сказать что-нибудь (нет, не обидное… не резкое… не остроумное… просто сказать что-нибудь, пусть только одно слово, сказать только для того, чтобы подвести черту… ил как это лучше сказать? скажем, поставить точку… ну да, точку… одно слово — одна точка… а как иначе?), или просто помолчать, посмотреть (вот так, в глаза, можно было бы назвать этот взгляд выразительным… вот знать бы точно, что именно он выражает) — и закрыть дверь.

О чём она думала? О чём она думала, когда сказала…

— Странно… Почему-то я решила, что уже не увижу тебя…

«Может быть, это было бы к лучшему. Нет, точно к лучшему!»

— Входи.

— Это ведь разным можно заняться, — продолжал он.

Он сидел на постели, завернувшись с головой в одеяло, отчего стал походить на кочевника, коротающего в пустыне медленно, ленивой змеёй ползущую ночь. Иногда он начинал раскачиваться и мычать что-то очень похожее на длинную, печальную песню. И тогда я смотрел по сторонам, пытаясь найти догорающий костёр с плывущим от него сладковатым запахом кизяка и сонно встряхивающего головой верблюда с подвязанной к шее отрывисто звенящей связкой бубенчиков.

Голова его лохматой бараньей шапкой прыгала и качалась в предрассветных сумерках.

В ту ночь я спал от силы часа два. Он болтал без умолку, словно пытался за отпущенное ему до рассвета время выложить весь запас звуков, не произнесённых им за всё время, пока он встретил меня, пока не привела меня Железная Птица в этот дом спасённых, на встречу с бомжом дядей Колей.

Да, старика этого так и звали — дядя Коля.

— Отчество своё я не помню, — честно признался кочевник в два часа ночи.

Верблюд посмотрел на него презрительно, скривив отвисшую серо-розовую губу, задвигал челюстью, дожёвывая с вечера накрошенную в мешок пыльную, сухую лепёшку, а потом, отвернувшись, стал смотреть на забрызганные холодной ноябрьской изморозью окна.

«Дашь ты мне поспать?!»

— Разным можно заняться, — продолжал дядя Коля. — Вот, к примеру, хуй можно пососать. Это как тебе? Вот если…

«Итак, следует установить основной принцип, которым мы должны руководствоваться в наших действиях. Это принцип экономии средств. Следование политике минимальных потерь неизбежно приводит нас к необходимости отказа от любых демонстративных действий, любых попыток политического давления, как на представителей властей, так и на собственно общество, а так же от любых форм пропаганды и политической рекламы. Наш метод — воздействие на тела и только на тела, а не на умы.