Александр Уваров - Месяц смертника [СИ]

Она стала металлической! Черт возьми, она стала металлической!

Что это за металл? Железо, сталь или какой-нибудь диковинный, неведомый науке сплав, подогреть который до булькающей массы можно разве что в адской печке?

Тяжёлые перья её, гнетущего взор серо-стального цвета, отчётливо позвякивали при каждом её движении. По кончикам их и изгибам бежали тусклые отблески сонного ноябрьского солнца. Былое разноцветие её окраса бесследно исчезло. И только самые кончики крыльев, словно подпаленные, окрашены были в цвет сине-чёрной окалины.

Глаза птицы, яростные и бесчувственно-мёртвые, алые, словно пламенем подсвеченные изнутри, без зрачков и радужной оболочки, наполненные одним лишь огненным этим цветом, были неподвижны. Ни чувств, ни мыслей, ни даже безумия. Только огонь, всепожирающий, всенаполняющий огонь был в них.

И больше ничего.

Клюв её раздался вширь и походил теперь на уродливый, искривлённый механической ухмылкой рот, уголки которого едва не смыкались у неё на затылке, отчего при каждом её хрипло-звенящем, клокочущем выкрике казалось, будто птица, скалясь, выкрикивает какие-то издевательства.

А на лапах… Вот ведь мерзость! И когда успели?..

…Отрасли у неё пальцы с обломанными, грязными ногтями. Пальцы успели уже посинеть от холода (прежними-то птичьими лапами куда проще было ходить по промёрзшей земле), и птица, поочерёдно поднимая лапы, грела их, сжимая в кулаки.

— …И задел своё ухо. Ты в этом виноват! Только ты и никто другой! И снова валишь всё на меня? Не позволю!

— А ты ведь изменилась, — прошептал я, боком, потихоньку (чтобы не спугнуть) подбираясь к птице.

Теперь-то я твёрдо и окончательно решил, что утоплю её. Обязательно утоплю!

Её уже нельзя оставлять в живых.

Она убьёт меня! У меня уже не оставалось никаких сомнений, что она непременно убьёт меня, если я не убью её.

Прямо сейчас!

Схватить её. И тащить. И бросить в пруд!

Она стала гораздо тяжелее. Она теперь — из металла!

Не выплывет.

— Да, — гордо сказала птица.

И хлопнула крыльями так сильно, что белые искры вылетели из-под них и посыпались на асфальт.

— Вот! Смотри! Красиво? А звук какой! Ты никогда не называл меня по имени?

— Мне плевать на твоё имя, — ответил я и ещё на полшага придвинулся к ней.

— Теперь называй! Только по имени! И больше никак! Меня зовут Железная Птица!

— Очень приятно, — прошептал я.

И, прыгнув вперёд, упал животом на железную тварь, прижав её к земле.

— А железо-то от воды ржавеет, — злорадно произнёс я, плотнее придавливая барахтающуюся птицу к земле.

— По… жалеешь! — скрипнула птица.

Хорошо, что она не могла сейчас ударить меня клювом.

Теперь каждый такой удар мог быть для меня смертельным.

Мне десять лет.

Перемена, школьный туалет.

Старшеклассник… кажется, из 7-го «Б». Он стоит у унитаза с полуспущенными брюками, мочится неспешно, неторопливо, насвистывая еле слышно какую-то песенку, мотив которой я так и не смог узнать.

Что-то знакомое, эстрадное. Такая лёгкая, прилипчивая мелодия.

Я так и не смог изгнать её из своей памяти, эту липкую, неотвязную мелодию. Каждый раз, когда голова моя начинает болеть, каждый раз, когда голова моя начинает стремительно тяжелеть, наливаясь густой и горячей кровью, и клониться к земле; каждый раз, когда веки мои начинают часто и мелко дрожать и глаза затягивает серым туманом — я слышу эту мелодию, этот свист; свист всё громче, слышу его, он нарастает, я не выдерживаю, я подхватываю его, я пытаюсь напеть эту неведомую мне песню, пытаюсь отыскать в памяти слова её, хотя и знаю точно, что их там нет.

Я до сих пор не знаю, что же это за песня.

Но она почему-то не отпускает меня. Не оставляет в покое.

Как и картины того дня… Они тоже со мной.

Старшеклассника зовут Леонид. Вернее, он сам себя так называет. Его ровесники называюе его — «Лёнька». Или «Лёня».

А ещё — «рыжий», хотя он не совсем рыжий. Я помню: у него скорее светло-каштановые волосы. Разве только чуть тронутые рыжиной. Да и заметно это было лишь в ясный, солнечный день.

Похоже, Лёня за урок успел накопить много мочи.

Он почему-то не спешит расставаться с ней.

Внезапно журчание прекращается.

Не затёгивая брюк и даже не поднимая их, Лёня поворачивается ко мне.

— Ждёшь? — спрашивает он.

И усмехается, едва заметно.

Конечно, жду. Он же сказал стоять и ждать. Я и не знал, чего именно. Но покорно стоял и ждал.

Я киваю в ответ.

— Правильно, — удовлетворённо замечает Лёня.