Александр Уваров - Месяц смертника [СИ]

— Вы же гарантируете, что они умрут? — спросил я его.

Он кивнул.

— Если бы они жили… А так — не останется ничего. Полное равенство. Забвение. Тишина.

— Вы считаете, что их жизнь не приносит им счастья? Едва ли они с вами согласятся.

— Возможно… Нет, наверняка не согласятся. И будут правы. Они счастливы. Но разве задача состоит в том, чтобы сделать людей счастливыми? Нет!

— А в чём же она состоит? — спросил Ками.

Он медленно провёл пальцем по поверхности стола, словно вычерчивая незримую линию.

— В том…

«Неужели ему интересно? — подумал я. — Или в глубине души он просто смеётся надо мной? Возможно, я для него — просто очередной сумасшедший с комплексом бредовых идей…»

— В том, чтобы послать их всех на хуй! — резко закончил я.

— Впечатляет, — заметил Ками. — Просто и доступно. Послать… Детей, стало быть, тоже… Людей… Всех! Интересно. Так, стало быть, не жалко?

— Кому интересно их мнение? — ответил я вопросом. — Кому интересна их жизнь? Хоть на мгновение они задумались, для чего им вообще жить?

— Наверное для того, чтобы петь в хоре у вас за спиной, — ответил Ками. — Ведь только их смерть может придать смысл вашей жизни. И моей тоже. И жизни многих других людей, вовлечённых в наш проект. Логично было бы предположить, что они родились только для того, чтобы принять участие в нашем эксперименте. И Создатель, по доброте своей, не сообщил им об этом, дабы не травмировать их психику и не подвергать их лишним страданиям. Подходящее объяснение?

— Подходящее, — согласился я. — Как и любое другое.

— Вы не ищете оправдания своим действиям?

— Нет.

— Вы не нуждаетесь в них?

— Нисколько. Просто я должен быть вне людей. И самый лучший способ…

— А ваша матушка? — спросил Ками. — Как быть с ней?

— Неужели ей трудно…

Я замолчал на мгновение, словно хотел подобрать подходящие слова.

Но нет, не для этого! Ничего не нужно было подбирать. Эти слова всегда, всегда были со мной. Бедная, глупая мама…

Тебе ведь просто хотелось иметь семью. Так просто: любящий муж, любимый сын. Что сложного в простом человеческом счастье?

Почему всё случилось именно так? И случится — ещё хуже? Я не хотел причинить тебе боль. Я ведь не злой, мама, не жестокий. Я просто не умею быть добрым.

Сам не знаю — почему. Должно быть, просто боюсь. Есть такой страх — страх доброты. Сделать что-то доброе, хотя бы на мгновение приоткрыть сердце. Слабое, уязвимое сердце.

Я хочу остаться, мама. Жить вечно в мире, но не в этом. В этом мире всё не так, не так, как хотелось бы мне. Мы несчастны, мама.

Не та жизнь… Нелепая, бедная, неустроенная. А что будет в конце? Что предложит мне этот мир?

Жизнь жёлто-серой мешковиной, наброшенной на глаза. Одинокую старость, молчание, осенний холод, кровотачащие дёсна…

Ах, знаю, знаю! Зубы у меня плохие, очень плохие. Поверь мне, мама, они выпадут быстро. И рано. Годам к пятидесяти.

И мышцы ослабнут. И зрение потускнеет. И вот тогда, полуслепой, беззубый, бессильный, побреду по вечеренему московскому бульвару, кряхтя, постукивая палочкой по пыльному, в трещинах, асфальту. Пойду, тяжело переджвигая ноги.

И буду хрипеть, буду захлёбываться слюною, захлёбываться бессильной, до боли бессильной яростью к этому вдоволь поиздевавшемуся надо мной миру.

И тогда, верно — в который раз уже, осознаю, что опоздал. Навсегда опоздал со своей яростью. Осознаю, что мстить поздно, что шанс, единственный данный мне судьбою шанс — упущен. И мир, этот циник, гадёныш, тварь — торжествует!

Я заперт в тюрьме моей бессильной, постаревшей, изношенной плоти — а он, тупой глинянный Голем, торжествует!

И давит, давит меня всей огромной, непереносимой тяжестью своего глинянного тела.

Миллиарды Адамов и Ев, Каинов и Авелей, Иисусов и Иуд, святых, предателей, героев, обывателей, творцов и разрушителей, миллиарды глинянных тел, сплетённые в одного тупоголового монстра — давят меня, размазывая по асфальту.

Меня, тогдашнего — безнадёжно старого, неспособного даже отползти в сторону от наступающей глинянной пяты.

И ты, ты мама — часть этого мира! Ты и своё тело, свою жизнь, свою душу вплела в этот общий клубок.

Ты тоже раздавишь меня! Раздавишь, гадина, любимая моя гадина! Раздавишь, если я поджалею тебя!

Сейчас, мама. Сейчас — или никогда.

А «никогда», поверь мне, хуже смерти. Хуже любого ада.

— …Неужели ей трудно умереть ради меня?!

Голос мой сорвался на крик.

— А вам легко её убить? — продолжал допытываться Ками.