Алекс Тарн - Рейна, королева судьбы

Возвращаясь в мансарду, они не проронили ни слова. Не потому, что не о чем было говорить, а просто кончились силы: их едва хватило на то, чтобы добраться до постели. Проснулись поздно, уже после полудня, и снова долго молчали, на сей раз оттого, что не знали, с чего начать, пока наконец Рейна, устав от бесплодного поиска нужных слов, не заплакала, спрятав лицо в ладонях. Нир подошел, обнял, и правильное слово тут же нашлось само собой.

– Прости, – прошептала она. – Прости меня, пожалуйста.

– За что, любимая?

– За то, что я тебя втянула во все это. Посмотри, что с нами стало…

Нир погладил ее по волосам.

– Глупости. Ты ведь была права. Я не верил, а ты была права. Права на сто процентов. А значит, и жалеть не о чем. Мы хотели как лучше.

– Нас скоро арестуют?

Он вздохнул. Надо полагать, полиция уже побывала у него дома и, возможно, даже в Учреждении, по последнему месту работы. А там достаточно будет одного разговора с Эстер, чтобы установить личность девушки, которая была с ним на откосах: наблюдательная начальница давно уже насмешничала по поводу знаков внимания, которые Нир оказывал Рейне. Если детективы до сих пор не нагрянули сюда, то лишь потому, что никому не известен этот адрес. Ведь, уезжая из Хайфы, Рейна намеренно порвала все связи со своим прошлым окружением. Но и это, увы, ненадолго. Рано или поздно выяснится, что девушка живет неподалеку, и тогда до них доберутся путем простого опроса в близлежащих кварталах.

– Скоро. Если повезет им, то прямо сейчас. Если повезет нам, то через пару дней.

– Это тюрьма, да?

Нир подавил очередной вздох.

– Не бойся, – проговорил он с наигранной бодростью. – И не забывай: мы всего-навсего защищались. На нас напали. Нас чуть не убили. Не может быть, чтобы суд не принял этого во внимание…

Рейна высвободилась из его рук и прошлась по комнате.

– Знаешь, что самое обидное? – сказала она, с досадой ударяя кулаком по раскрытой ладони. – Мы ничего не добились. Или даже сделали хуже. К примеру, Фейга погибла не в июле, а в сентябре, но два этих месяца были сплошным мучением. Она голодала, болела, на ее глазах насиловали мать и убивали старшего брата. А смерть? Разве утонуть не страшнее, чем умереть сразу, от одного удара лопаткой по голове? Представь себе, как она тонула, маленькая девочка… как страшно ей было в эти несколько минут…

Это то, чего мы добились, Нир! И со всеми остальными то же самое. Помнишь, что моя бабушка сказала о шраме на сердце? Мы избавили ее от шрама на лице, но что она получила взамен? Еще большую жуть! А ты говоришь, что жалеть не о чем…

Нир взял ее за руки, заглянул в полные слез глаза.

– Послушай меня. Ты говоришь, что наше вмешательство изменило ситуацию к худшему. Допустим, так…

– Допустим? – горько повторила Рейна. – Допустим?.. Допустим, что полтора года непрерывных изнасилований и издевательств выглядят немного хуже, чем сидение в подполе на хуторе у деда Косты? Ничего себе допущение…

– Знаешь что? – сердито проговорил Нир. – У меня из головы не выходит совсем другое. Помнишь того парикмахера, про которого рассказал ей Золман? Того, который сам, своей волей лег в яму и попросил смерти. Он поступил верно? Или нет? Ну, скажи, скажи!

Рейна молчала.

– Она упоминала и о другом, – продолжал он уже спокойней. – Помнишь, о немцах и румынах? Румыны намеренно мучили, но не могли организовать массовое истребление. А вот швабы, наоборот, стремились к эффективности, не жалели средств, строили лагеря смерти, тратились на транспорт и логистику, зато убивали максимально быстро, то есть менее болезненно. Тот же вопрос: что было лучше для жертв? Оказаться в Копайгороде под румынами или в Кракове под немцами? Это тот же вопрос, который ставишь ты: умереть ли от одного удара или тонуть в мучениях? Ну, что ты молчишь? Скажи, если тебе все так ясно…

– Не знаю, – отвечала Рейна. – Не могу.

– Вот именно! – воскликнул Нир. – Не можешь! И я не могу. И никто не может, если он нормальный человек. Потому что на этот вопрос нет ответа. Потому что сам этот вопрос невозможен. Его просто не должно быть. Бывают такие вопросы, которых не должно быть. Что правильней – жук или лужа? Что справедливей – луна или кошка? Нелепо, правда? Вот и твое «что лучше?» той же породы. Нельзя задавать вопросы, на которые не бывает ответа. Нельзя!

– А что можно? – тихо спросила она. – Что мы можем сделать теперь? Наверно, ты прав, и я зря сравниваю. Потому что страшно и то, и другое. Потому что сравнивать страдание со страданием – это как жука с лужей. Наверно. Но даже если так, мы все равно проиграли. Давидка все равно погибнет – от топора ли на поле, от лопатки ли в овраге или от дубья на улице этой проклятой… как ее… Новоселицы. Или сгорит от тифа. Или утонет. Или замерзнет в Транснистрии во время перехода. Он умрет так или иначе, потому что восьмилетний ребенок не мог тогда выжить в принципе. Ты же помнишь ее рассказ: к декабрю остались только молодые женщины, все остальные сгинули. В этом все дело: мы ничего не можем изменить. Ничего. Ничего.