Алекс Тарн - Рейна, королева судьбы

Рухля обернулась. Она не произнесла ни слова, просто стояла и смотрела на сестру так, словно увидела ее впервые.

«Господи, что я наделала? – ужаснулась Рейна.

– Скорее, скорее, надо немедленно вернуться, надо все вернуть… Скорее, скорее!»

Но ноги не слушались, будто осенняя грязь навсегда всосала их в черное земное нутро. Когда наконец Рейне удалось побудить свое тело к движению, шваб уже подошел к ним.

– Эта… – сказал он.

Рухля отвернулась от сестры и вышла из строя. – И эта, – добавил офицер, скользнув взглядом по Рейне.

Капо схватил ее за плечо и подтолкнул к группе отобранных женщин. Что она почувствовала в это мгновение? Разочарование, отчаяние, страх? Нет – ни того, ни другого, ни третьего. В ее душе была только радость, почти счастье. Счастье оттого, что они с Рухлей снова вместе, в жизни ли, в смерти – все равно. Но сделанного, увы, было уже не вернуть. С тех пор каждый день Рейна читала во взгляде сестры то же презрительное удивление, с которым Рухля смотрела на нее тогда, на плацу. А дней таких накопилось потом много, очень много. Ведь, как оказалось, шваб отбирал женщин на работу. Расстрелять-то расстреляли, только не тех, кто отошел, а тех, кто остался.

Впрочем, в этой очередной бессмыслице обнаружилась затем некая извращенная логика, или даже завершенность, словно судьба, последовательно лишив их всех близких и родных, отняв дом, семью, детей и способность надеяться на лучшее, искать смысл и верить в Бога, решила закончить картину особо гениальным мазком, сохранив им жизнь, но сделав при этом чужими друг другу, растоптав и испоганив последний заветный уголок души, казавшийся самым неприкосновенным, недоступным для окружающего адского хаоса.

В самом деле, война будто оставила их в покое, и последние полтора года до прихода русских пролетели для сестер нечувствительно, как один длинный, неприветливый, но относительно терпимый день. Обе работали горничными в доме, где размещались квартиры немецких тыловых офицеров – не то снабженцев, не то инженеров. Апрель сорок четвертого застал их там же, где когда-то начался страшный поход по дорогам Транснистрии, два с половиной месяца смерти, насилия и могильных рвов, – в Могилеве-Подольском. Обидно погибнуть в последние часы оккупации, но Рейна и Рухля уже не боялись даже этого. Просто стояли на улице, молча наблюдая, как катятся мимо отступающие военные, полицаи, гражданские, как охваченные паникой люди дерутся за место в кузове грузовика, как швабы сбрасывают с понтонного моста румынские автомашины.

В мае Рейна вернулась в Хотин, где ее ждало письмо от Золмана. Муж выжил. Как выяснилось, его «дорожная бригада» предназначалась для работы в той же Транснистрии, то есть в местах, хорошо знакомых Золману еще по Гражданской. Ему удалось добраться до партизан; мобилизованный затем в армию, он закончил войну в Вене. Рухля тоже ушла с наступающей армией, переводчицей. С сестрой распрощалась холодно, как чужая. Больше они не встречались.

– Никогда. Больше мы не встречались никогда… – старушка на экране монитора слегка склонила голову набок, будто вслушиваясь в эхо последнего слова. – Никогда. Но я до сих пор чувствую на себе ее взгляд. Тот самый, который был на плацу. Вот сейчас я говорю с вами, а она смотрит. Все это время смотрит, не отворачиваясь. И мне тоже не отвернуться. Это как незаживающий шрам на сердце, который все время болит. Иногда мне кажется, что только он и делает меня живой. Что я прожила так долго только потому, что Рухля всё никак не отвернется, не отведет глаз, не отпустит…

Рейна Сирота, в девичестве Лазари, подавила вздох. Теперь она снова смотрела в объектив видеокамеры.

– Сразу после войны я родила дочь, потому что на этом настаивал Золман. Он думал, что это вернет нас к жизни. Но как можно вернуть к жизни мертвый камень? Мы были еще мертвее тех, кого оставили в могильных ямах. Да, мы выталкивали их вперед, а когда они падали, обходили их тела и шли дальше. Но… но оказалось, что мы умерли вместе с ними. Я знаю, моя дочь всегда чувствовала этот могильный холод. В нас было так много смерти, что она дотянулась и до следующего поколения, не знавшего войны. Получается, они тоже искалечены смертью… Впрочем, это уже другая история. История… История…

Старушка вдруг усмехнулась и доверительно наклонилась вперед:

– Знаете, я была уверена, что никогда не расскажу об этом. Моя дочь до сих пор обрывает меня, едва лишь я заговариваю на эту тему. Но есть еще и внучка. Раньше ее звали Мириам, а теперь она Рейна, как и я. Это она привезла меня сюда. Тут вообще замечательные дети. Если кто и сможет что-нибудь изменить, так это они. Ведь история – это не то, что было. История – это то, что стало. Вот и все. Выключайте свою камеру.