Алекс Тарн - Рейна, королева судьбы

Нир вышел на стоянку, безуспешно пытаясь проглотить застрявший в горле комок. На улице шелестела листва, эхом повторяя отцовский шепот, все еще звучащий из темноты спальни. Теперь он не стал напоминать себе о том, что уезжает ненадолго. Зачем обманывать себя? Даже если вернуться сюда завтрашним утром, жизнь все равно уже никогда не будет такой, как прежде. Другим будет и он сам – неудачником, не сумевшим удержаться на новых рубежах, разбитой армией, откатившейся на исходные позиции. Что делать тогда? Утешать себя тем, что возвращение не всегда означает бегство? Злиться в ответ на понимающий взгляд бабушки? Вот уж кому он годен и дорог в любом виде, времени, месте и качестве…

У будки на выезде Нир притормозил. Сейчас он с удовольствием поболтал бы минуток десять с Беспалым Бендой. Но из окошка выглянул совсем незнакомый дежурный, приветственно кивнул, помахал рукой – проезжай, мол, не задерживай движения. А какое, спрашивается, движение в двенадцатом часу ночи?

Нир нажал на газ. Ночь лежала перед ним, по-собачьи вывалив наружу длинный язык дороги. Ночь и новая жизнь катились ему навстречу, полные неведомых тайн и многозначительных обещаний. Уход из дому получился неожиданно трудным – почему, с чего вдруг? Честно говоря, Нир и сам не очень-то понимал, откуда взялись все эти комки в горле и странные переживания. Ведь он действительно не планировал уезжать навсегда. Но если разобраться, эти переживания и трудности лишь добавляли цены происходящему. Ведь то, что дешево стоит, не стоит и внимания.

А впрочем, комки определенно остались в прошлом. Теперь Нир, напротив, ощущал пьянящий подъем – такой, что, казалось, мазда взлетит, если он хорошенько потянет на себя руль… да нет, не руль – штурвал! Радио передавало замечательную музыку – хотя в тот момент все казалось ему замечательным. Нир прибавил громкости и стал подпевать, не зная текста, первыми пришедшими на язык словами. Свобода! Свобода! Это слово попадалось ему чаще всего, оно ложилось на любую мелодию, вписывалось в любой размер. Как там сказала бабуля? «Свобода – это счастье»?.. – что-то вроде того… Как это верно, как точно, как замечательно!

Припарковав машину под ее домом, Нир вскинул на плечо сумку, взбежал на верхний этаж и остановился перевести дух. Какая встреча ожидает его там, в мансарде? Дверь распахнулась внезапно, еще до того, как он постучал. На пороге, все в том же домашнем халатике, стояла Рейна с заплаканным лицом и распухшими от слез глазами.

– Ты еще не спишь? – спросил он.

Она всхлипнула и, обняв, прижалась к нему так крепко, словно они не виделись как минимум год, заполненный иссушающей тоской друг по другу.

– Почему ты так долго? Почему? Я тут жду, жду… И это тоже была новая жизнь – зарыться носом в светлую гущу ее волос, вдохнуть ее запах и твердо знать, что теперь у тебя есть все, что только можно пожелать в этой жизни… – кроме разве что еще нескольких пар рук, чтобы уже с гарантией обнять и почувствовать ее всю, до последней клеточки этого желанного, любимого, единственного тела.

– Втащи сумку… – пробормотала Рейна ему в щеку.

– Что?..

– Втащи свою сумку и закрой дверь, – повторила она, слегка отстраняясь. – А то я все никак не поверю, что ты вернулся.

И он втащил сумку, и закрыл дверь, и пошел к крану сполоснуть руки и лицо, потому что снаружи пылала июльская ночь, и он весь взмок, пока бежал по лестнице. Потом он тщательно тер руки полотенцем и говорил, говорил, говорил, не в силах справиться с этим внезапно напавшим на него говоруном. Говорил о жаре, и о старой, но надежной машине, и о том, как быстро доехал по пустому в этот час шоссе, и о том, как выбирал рубашки, и еще о многих-многих других, ничего не значащих и никому не интересных вещах. А она стояла все там же у двери и молчала, просто стояла и молчала, опустив по швам руки, и руки эти слегка подрагивали, будто недоумевая, будто спрашивая, отчего они пребывают в этом бессмысленно бесполезном положении вместо того, чтобы заняться действительно важными, единственно важными, жизненно важными делами.

– Заткнись.

– Что?

– Заткнись, – повторила она и развязала поясок халата.

Они и впрямь не произнесли больше ни единого слова до самого рассвета. Новая жизнь пульсировала в их горячих, сочащихся ненасытной нежностью телах; теперь они были вместе по-настоящему, без предела и без сомнения, как два абордажных бойца, поклявшихся сражаться до победы и если умереть, то только одновременно, вдвоем, спиной к спине, живот к животу, язык к языку, грудь на грудь. И это новое единство придавало новую, пронзительную остроту и силу их слиянию, соитию, обладанию.