Титус Попович - Жажда

Было уже довольно поздно, когда Эмилия вбежала в комнату с блестящими от слез глазами. Она громко вскрикнула, увидев горящие свечи и мать, лежавшую в постели со сложенными на груди руками.

— Мама! Мамочка! — вскрикнула она и, упав на колени рядом с кроватью, прикоснулась лбом к маленьким сморщенным рукам матери. К ее удивлению, они оказались теплыми. Грудь Анны равномерно поднималась и опускалась. Платье и туфли были покрыты грязью.

— Мама, что с тобой? Боже мой, встань скорей!

— Даже умереть не дадут человеку в этом доме, — проворчала старуха, не открывая глаз.

— Ах, боже мой, мама, что же ты натворила? — рассмеялась сквозь слезы Эмилия. — Старая женщина, а выдумываешь бог знает что… В смертном платье… в таком виде… вся в грязи, разве так можно, мама?

Эмилия потушила свечи, швырнула их под кровать, счистила накапавший воск, потом взяла мать за плечи и усадила в постели.

— Оставь меня, — запротестовала старуха. — Я устала, все кости ломит…

— Ладно, мама, помоги мне раздеть тебя… Подожди, я поставлю воды, чтобы умыть тебя… Мне удалось поговорить с Джеордже по телефону…

— Такого не знаю, не слышала о нем, кто это?

— Мама, мама, землю отдавать не придется. Когда Джеордже сказал об этом в партии, его даже пристыдили, обвинили скорее, что он… вот и забыла кто… Бедненький! Он очень наивный, мама. Я тебе говорила, а ты…

— Не смей меня мыть! — закричала старуха. — Я тебе не покойник. Поджарь лучше сала с луком. Есть хочу.

— Сию секунду… Господи, да ведь ты целый день ничего не ела. Прости за то, что говорю правду, но ты совсем как ребенок. Сейчас приготовлю тебе поесть. От какого куска поджарить?

— Выбери помясистей, — сухо ответила Анна, едва шевеля капризно надутыми губами.

— Я думаю, что тебе не помешает и стаканчик цуйки…

— Выпью. Подай. Да открой ту банку с огурцами…

— Хорошо, мама… Сядь… Подожди, я сниму тебе ботинки. Боже, во что ты их превратила! А платье… Если бы ты видела…

— Вижу! Согрей мне воды умыться… Мыло дай хорошее. Выходит, в партии поумней оказались, чем однорукий.

— Чем кто, мама?

— Чем твой… Я так и знала.

Эмилия занялась готовкой.

— Дануц здоров… Все учителя хвалят его… — оживленно болтала она. — Конечно, мама, наш Джеордже после всех испытаний остался таким же идеалистом… Да он никогда и не был практичным.

— Замолчишь ты наконец, голова болит от твоих глупостей. Подожди еще, останешься в дурах, отдаст все какой-нибудь шлюхе. Брось его. Брось, пока не поздно.

Но Эмилия не слушала мать. Ей тоже захотелось поесть, и, кроме того, ее так и подмывало испечь на скорую руку что-нибудь сладкое. Она посоветовалась с матерью, и та еще больше оживилась.

— Обязательно испеки. Пирог с вишнями. Вишни возьми из бутыли с наливкой. Они вкусные. Я без тебя часто накладываю себе в стакан и ем прямо с косточками. Кажись, я все-таки простудилась, спину ломит… Выходит, коммунисты тоже не дураки. Дали беднякам землю — и Митру, и Катице, и другим.

— Знаю, мама.

— Ничего ты не знаешь. Только о своем безруком и думаешь. Калеки, они всегда злые, бессердечные… Дядя Микулае сказывал мне как-то, что… Нет, забыла, голова болит… А хорошо пахнет сало. Может, и ты съешь кусочек… Садись сюда, к столу… Ближе, ближе…

— Да ты сначала умойся, мама. Вода нагрелась.

Ресторан был большой, обставленный с тяжеловесной роскошью. Много красного бархата и потемневшей позолоты. На стенах немецкие рыцари, поглощающие бочонки с пивом или жарящихся на пиках поросят. В зале было пусто, только в дальнем углу какие-то господа с торчавшими, как у тюленей, усами и завязанными свободным бантом галстуками играли в домино и ссорились. Официанты лениво слонялись между столиками. Оркестранты только еще собирались начать и, держа на коленях инструменты, спешили опрокинуть рюмочку рома. В зеркальном стекле окна, рядом с которым сидел Джеордже, виднелось несколько пробоин от пуль. Трещины причудливо разбегались вокруг, напоминая морскую звезду. Снаружи доносился глухой шум улицы. Джеордже устал, ему хотелось спать, и он начал сердиться на сына. Дан мог свободно сослаться на то, что приехал отец, и уйти пораньше. Каждый раз, когда скрипела вертящаяся дверь, Джеордже нервно вздрагивал и оборачивался. Потом он набрался терпения и принялся безуспешно искать доводы, чтобы извинить опоздание сына. Сидеть одному надоело, хотелось поскорее поговорить с Даном, — он ведь превратился в мыслящее существо и перестал быть ребенком. Джеордже решил поделиться с ним своими мыслями и сомнениями. Возможно, возраст и воспитание мешают ему правильно смотреть на вещи. Партии нужны не беспочвенные терзания в духе Суслэнеску, а практическая полезная деятельность.