Титус Попович - Жажда

Герои, которых я описал в этой книге, прошли с тех пор долгий и сложный путь. Они стали теперь д р у г и м и л ю д ь м и и ждут писателя, который расскажет об их новых стремлениях и взглядах. Я же счел нужным остановиться на периоде, который ознаменовал собой н а ч а л о этой эволюции, подобно тому как еще смутный свет зари предвещает яркий, животворный свет летнего дня.

ТИТУС ПОПОВИЧ

Задолго до первой мировой войны Лунка была небольшой деревушкой, дома ее беспорядочно теснились по берегу Теуза среди огромного леса, вдоль которого вилась проселочная дорога.

Крестьяне разводили скот да пробавлялись грабежом на большой дороге. Отсюда вышло несколько прославленных грабителей, одного из которых повесил в Сегедине сам Имре Богар — известный палач. Двое стариков еще и поныне помнят попа Авраама, который расхаживал по селу в рясе, заткнув за пояс пистолет и саблю.

К семидесятым годам прошлого века лес стали вырубать и вспахивать под пашню, на дорогах появились жандармы с петушиными перьями на шляпах, и жители Лунки присмирели, превратившись в обыкновенных истощенных малярией степняков. Остатками леса завладел какой-то эрцгерцог. Он превратил его в заповедник для охоты и насовал повсюду сторожей. Среди леса, на поляне, стояла часовенка в память нашумевшего в то время кровавого события. Теперь от часовни осталась лишь одна покрытая мохом стена да позеленевший от сырости крест с краткой надписью —

Этот Иоганн — старший сын эрцгерцога — застрелился во время охоты на рысей. Однако загонщики еще долго рассказывали, что эрцгерцог сам убил своего Иоганна, так как тот похитил у него любовницу — известную певичку из будапештского кафешантана. Может быть, люди говорили правду. Эрцгерцог после этого долгое время не появлялся на охоте. Только через несколько лет прошел слух, что он «соизволит приехать», и тогдашний староста Клоамбеш, прозванный Лэдоем [1] Лэдой — сундук. , выгнал крестьян на дорогу встречать гостя. Вышел и священник с хоругвями, но экипажи проехали мимо так быстро, что люди едва успели заметить лицо эрцгерцога и высокую шляпу губернатора. «Господина и пастыря нашего», — проревел батюшка. «Спаси и помилуй, господи!» — заверещал школьный хор, а староста, согнувшись до самой земли, в беспамятстве лопотал по-венгерски: «Помилуйте нас, ваше высочество, в своем бесконечном великодушии».

С тех пор сохранилось несколько песен:

Или другая, протяжная и грустная:

Или рождественская коляда о трех друзьях пастухах: одном честном и добром, а двух злодеях, убивших первого, чтобы захватить его овец:

Многие старики успели забыть слова этих песен. Сидят на лавочках у калитки, попыхивают черешневыми трубками с длинным камышовым чубуком и дремлют, не в силах совладать со старческой ленью.

Но когда спускаются сумерки и в хатах загорается и дрожит желтоватый, тусклый огонек коптилки, они вновь вспоминают о прошлом — ведь ночью теряется ощущение времени.

В эти часы и Анна Моц с удивительной яркостью вспоминает обо всем. Медленно кладет она на большой кухонный стол свои маленькие желтые морщинистые руки и сидит, неподвижно глядя куда-то в пространство. Вот уже много лет, Анна сама не помнит с каких пор, картины прошлого всплывают перед ней в одинаковой последовательности.

Прежде всего вспоминается ей поездка в марте 1890 года в Черновицы, где муж ее служил в гусарах. На Михае были красные штаны, темно-синий доломан с черными кистями, шпоры и сабля. Муж служил денщиком у одного лейтенанта, человека доброго, но заядлого картежника и пьяницы, готового зарубить каждого за одно небрежно брошенное слово или косой взгляд. Чтобы «набить руку», как говорил гусар, он каждое утро в шутку дрался с Михаем во дворе на рапирах. Офицер вертелся вокруг Михая вьюном.