Мо Янь - Сорок одна хлопушка

Мы едим.

Едим.

Едим.

Едим…

Мудрейший, когда я почувствовал, что наелся, было уже не встать. Опустив головы и глядя на свои животы, которые надулись, как кувшины для воды, опираясь двумя руками о землю, мы потихоньку поползли в дом. Сестрёнка сказала, что хочет пить, меня тоже мучила жажда. Мы доползли до дома, но там воды не было. Под стрехой мы нашли ведро с водой, точнее, там было полведра сточной воды, возможно, дождевой, оставшейся с осени, в ней плавало множество дохлых насекомых. Несмотря на это, мы стали пить, пить…

Вот так, мудрейший, когда рассвело, моя сестрёнка умерла.

Я не сразу понял, что она умерла. Я слышал, как мясо у неё в животе повизгивало, увидел, что её лицо посинело, вши посыпались с волос — и только тогда стало ясно, что она умерла. «Эх, сестрёнка!» — завывал я, но плач мой был наполовину приглушён, потому что изо рта потоком извергалось непереваренное мясо.

Меня выворачивало и выворачивало, казалось, живот походит на грязный нужник, я чувствовал отвратительный запах у себя изо рта, слышал, как мясо ругает меня гнусными словами. Я видел, как извергнутые мной куски мяса ползают по земле, как жабы… Я исполнился к мясу отвращения и ненависти, мудрейший, с тех пор я поклялся: никогда больше не буду есть мяса, скорее, на улице землю буду есть, чем мясо, скорее, в конюшне лошадиное дерьмо буду есть, но не мясо, скорее, умру, чем буду есть его…

Только через несколько дней мой желудок очистился. Я дополз до реки, напился чистой воды с неокрепшим ледком, съел брошенный кем-то на берегу батат и понемногу набрался сил. Ко мне обратился подбежавший мальчик:

— Ло Сяотун, ты ведь Ло Сяотун, верно?

— Да, это я. А ты откуда меня знаешь?

— Как тебя не знать, — сказал мальчик. — Пойдём со мной, там тебя спрашивают.

Следуя за мальчиком, я пришёл в персиковый сад с двумя хибарками в центре, там встретил супружескую пару, они много лет тому назад продали мне, как металлолом, тот самый миномёт. Был там и мул, постаревший за много лет, он стоял перед персиковым деревом и уныло жевал засохший листок.

— Дедушка, бабушка… — Словно встретив родственников, я бросился на грудь бабуле, слёзы потекли ручьём и намочили ей полу одежды. — Мне конец пришёл… — с плачем говорил я, — ничего нет, мать умерла, отца арестовали, сестрёнка тоже умерла, умение есть мясо тоже исчезло…

Дед вытащил меня из объятий бабки и, усмехаясь, сказал:

— Глянь-ка туда, сынок.

В той стороне, куда указал старик, в углу хибары я увидел семь деревянных ящиков с написанными на них иероглифами, их я не знал, а иероглифы не были знакомы со мной.

Небольшим ломиком дед вскрыл один ящик, отогнул промасленную бумагу, и стали видны пять вытянутых предметов, похожих на кегли для боулинга с торчащими крылышками на конце; силы небесные — да это мины для миномёта, моя заветная мечта — мины для миномёта!

Дед осторожно вытащил одну и покачал у меня перед лицом:

— Изначально в каждом ящике было по шесть штук, в этом одной не хватает, всего сорок одна. Одну я вытащил, чтобы проверить. На крылышки привязал соломенные жгуты и швырнул с обрыва: грохот, сработало отлично. Звук взрыва перекатывался в горных ущельях, волки повыскакивали из нор.

Я смотрел на мины, поблёскивавшие под светом луны странным сиянием, смотрел в горевшие, как древесные угли, глаза деда, и ощущение слабости рассеялось, как дым, и в душе поднялся дух героизма. Сжав зубы, я проговорил:

— Пришёл твой последний день, Лао Лань!

«Записки о превращении мясного мальчика в небожителя» продолжают играть, но спектакль уже близится к концу. Почтительный к родителям мясной мальчик стоит на коленях на сцене и ножом отрезает от руки мясо, чтобы сварить матери лекарственное снадобье. Мать выздоравливает, а он из-за долгого тяжёлого труда, истощения и большой потери крови умирает. В последней сцене действие происходит в сюрреалистичном видении, мать, всхлипывая, рассказывает зрителям внизу сцены, как она тоскует и сокрушается по умершему сыну. В глубине сцены плывёт дымка, мясной мальчик в пурпурных одеждах бессмертного и с золотой короной на голове словно спускается с облака. Увидевшиеся мать и сын горько плачут. Мясной мальчик просит мать не убиваться, говорит, что его сыновняя преданность тронула небесного повелителя, который превратил его в мясное божество, отвечающее за то, как люди в Поднебесной едят мясо. Концовка вроде бы очень благополучная, но душа моя исполнилась печали. Мать со слезами поёт: «Лучше бы мой сын ел неприхотливую пищу среди людей, не надо мне, чтобы он каждый день ел мясо и становился мясным божеством…» Дымка исчезает, спектакль закончен. Артисты выходят к занавесу на поклон — на самом деле никакого занавеса нет — со стороны зрителей звучат беспорядочные аплодисменты. На сцену поднялся худрук Цзян и сообщил зрителям: «Дорогие зрители, завтра вечером мы играем „Казнь Утуна“, просим всех пожаловать на спектакль». Зрители погалдели и стали расходиться, торговцы съестным, не теряя времени, принялись зазывать покупателей. Я увидел, как Лао Лань говорит Тяньгуа: