Мо Янь - Сорок одна хлопушка

— Доченька, сегодня вечером возвращайтесь жить к нам, мы с твоей мачехой приготовили самую лучшую комнату.

Ему смущённо вторила Фань Чжаося:

— Просим, возвращайтесь.

Тяньгуа презрительно глянула на Фань Чжаося и, ни слова не говоря, подошла к продавцу бараньих шашлычков:

— Десяток! И кумина побольше.

Радостно откликнувшийся продавец достал из грязного полиэтиленового мешка пригоршню шашлычков и устроил на жаровню с древесным углём, от дыма он прищурился, изо рта у него вылетало фырканье, словно от попавшей в рот пыли. Зрители и актёры почти разошлись, когда на сцену выскочил Старшóй Лань. За ним следовал иностранец с очками в золотой оправе. И тут Старшóй Лань раздевается, приводит в эрекцию свой член. Он с негодованием обращается к этому иностранцу:

— Ты на каком основании говоришь, что я пыль в глаза пускаю? Хочу, чтобы ты своими глазами убедился, что никакой я не бахвал.

Иностранец захлопал в ладоши, а на сцену вышли шесть светловолосых и голубоглазых обнажённых женщин и улеглись на неё в ряд. Старшой Лань стал по очереди совокупляться с ними, женщины кричали на все лады. После этой партии женщин появилось ещё шестеро. Потом ещё шесть. Потом ещё шесть. Потом ещё шесть. Потом ещё шесть. Потом ещё пятеро. Всего сорок одна. В процессе этого длительного и яростного сражения я увидел вертевшегося как белка в колесе Старшóго Ланя, который то и дело обращался в жеребца. Развитая мускулатура, сильные ноги и руки, несущееся из горла фырканье и ржание. Это был поистине благородный и бодрый духом славный скакун. Высококачественная голова, прямые торчащие уши, будто вырезанные из бамбука. Блестящие, горящие вдохновением глаза. Изящный рот, широкие ноздри. Прелестная стройная шея высоко вздымается над широкими плечами. Ровный круп, торчащий хвост выдают чарующее изящество. Обтекаемый корпус, эластичный скелет. Ноги длинные, но грациозные, сверкающие, отливающие синевой подковы. Какой-то растущей вдохновленностью движений, то медленных, то быстрых, то переходя на бег, то пританцовывая, то высоко подпрыгивая, он создавал феерическое зрелище, какое только может создать лошадь, от которого люди вздыхали и застывали без движения… Наконец, когда словно измазанный масляной краской Старшóй Лань поднялся с сорок первой женщины, он ткнул пальцем в этого иностранца:

— Ты проиграл…

Иностранец достал из-за пазухи изящный револьвер и нацелился на инструмент в промежности скакуна:

— Ничего я не проиграл!

И раздался выстрел. Старшóй Лань упал на землю с тяжёлым звуком, будто рухнула прогнившая стена. В то же время я слышал грохот за спиной мудрейшего, статуя Ма Туна обрушилась на землю, оставив кучу грязи. Одновременно погасли все фонари. Дело было к полуночи, кругом ни души, я снял чёрные очки, увидел прекрасное ночное небо, а на сцене двигались какие-то большие белые тени, не знаю, что это было. Туда-сюда сновали летучие мыши, на дереве хлопали крыльями птицы. Со всех сторон храма раздавалось унылое стрекотание насекомых. Позвольте, мудрейший, не теряя ни минуты, довести мой рассказ до конца.

Луна в тот вечер была добрая, воздух свеж, ветви персиковых деревьев поблёскивали, словно покрытые слоем тунгового масла. Шкура старого мула тоже посверкивала, будто и её намазали тунговым маслом. Мы подняли на спину мула старинную деревянную подставку, установили на неё по три ящика с минами и привязали к ней с обеих сторон. Оставшийся ящик определили в центр подставки. Старики с такой работой были прекрасно знакомы, сразу видно — стреляные воробьи. Старый мул не издавал ни звука, они с пожилой парой были опорой друг другу, он для них был просто как постаревший сын.

Мы вышли из персикового сада и зашагали по пересекавшей деревню грунтовой дороге. Стоял первый зимний месяц, ветра не было, холодный свет луны, леденящий воздух, от выпавшего инея травы у дороги совсем белые. Далеко в лугах кто-то поджёг сухую траву, линия огня разворачивается полукругом, словно белая отмель в красном потоке воды. Позвавший меня мальчик, ему на вид лет семь-восемь, идёт первым и тянет за повод старого мула. В старой стёганой куртке до колен, опоясанной белым электрическим проводом, голые голени, босые ноги, растрёпанные волосы, этакое дуновение буйного духа, похожее на степной пожар. Я чувствовал, что по сравнению с ним я разложился и переродился, вот ведь, чтоб его, стыдоба какая! Я должен воодушевиться, ухватиться за эту редчайшую возможность, этой ночью в ярком лунном свете подорвать эти сорок одну мину, канонадой встряхнуть эти мирные годы, завершить героическую славу своей жизни.