Юра Окамото - ЯПОНИЯ БЕЗ ВРАНЬЯ исповедь в сорока одном сюжете

В Японии весна, для меня уже девятнадцатая. К моему дню рождения, как всегда, расцвела и опала сакура, начинается унылый сезон дождей, одежда, вывешенная на улице, уже отказывается высыхать, и, как всегда в это время года, меня начинают донимать мысли о том, что же я здесь делаю.

Девятнадцать лет назад, живя там, где вырос, я чувствовал себя совсем иначе. Всё окружающее имело некую данность, дождь пахнул дождём, трава — травой, выражения лиц толпы объясняли мне без слов и день недели, и смысл нашей совместной жизни, и кто я такой — для себя и для них. Я жил включённым в эту данность, хоть, быть может, и не всегда этого желая. В Японии этой данности нет.

После девятнадцати лет в стране многое начинаешь понимать. Прочитываются выражения лиц, различаешь типажи, чувствуешь и доброту, и агрессию. Труднее найти себя, скажем, во временах года, в дожде, который пахнет не дождём, а чем-то другим, в запахе земли в горах, рыхлой и не по-русски буйной, в копошащихся в ней незнакомых насекомых, которые сворачиваются в аккуратный шарик, когда их трогаешь. Под рукой есть слова, чтобы назвать и выражения лиц, и дождь, и обычаи, и насекомых, но слова тоже совсем не данные, не очевидные, а выученные уже после двадцати, слова, которые отвечают на каждый конкретный вопрос, но не объясняют чего-то главного, не дают полной уверенности, что ответы верны.

Наверное, есть два способа жить в другой культуре.

Один — путём перевода. Любую культуру можно перевести, подвести к знаменателю своей — и понимать чужой дождь, объясняя для себя его разницу с родным, понимать эмоции и обычаи, сравнивая их со своими, понимать каждое слово так, как объясняет его словарь, по необходимости добавляя к нему свои комментарии — на родном языке. Так жить гораздо легче, но жизнь эту трудно назвать жизнью в другой культуре — в конечном счёте всё окружающее укладывается в уже давно заложенные в тебя ячейки, анализируется на основании родного и привычного, и ты живёшь, как улитка, которая чувствует себя как дома везде. Я выбрал себе второй способ.

В этом втором ты берёшь всё, чему научила тебя первая культура, откладываешь это в самый дальний и пыльный ящик на чердаке — до лучших времён — и выучиваешь вторую так, словно не знаешь ничего другого, так, как учат культуру дети. Для каждого факта и каждого слова приходится находить новые ячейки, постепенно выстраивая их вместе, находя связи и логику между ними. Чаще всего они напрочь отказываются слушаться, не пахнущий дождём дождь остаётся таковым, даже с неуклюже наклеенным на него японским словом, эмоции и насекомые остаются чужими, сколько ни пытаешься объяснить их себе японской логикой. А иногда — иногда что-то щёлкает и входит в свой паз.

Эта книга о японской культуре — продукт второго пути. Это попытка понять культуру не снаружи, а изнутри, после девятнадцати лет в стране. Она написана культур-антропологом в самом живучем, хотя едва ли научном направлении этой науки: в направлении кухонной антропологии.

Я старался писать только о том, что пережил и с грехом пополам переварил сам, о важном, чему меня научила эта странная культура, в которой есть с десяток способов сказать «я» и столько же способов сказать «ты». И предназначена она для тех, кому интересный вопрос ближе, чем правильный ответ. Кто любит думать своей головой и не боится оставаться дилетантом. Для тех, кому действительно интересны люди — как свои, так и чужие.

Умерла прабабушка моих детей. Умерла без боли, тихо — так, что сидевшая у постели дочь этого сперва и не заметила. Её недолюбливали, и на похоронах плакало всего четверо — моя жена, сестра жены, моя маленькая дочь и я сам. Даже не знаю почему.

Когда я впервые с ней встретился, она уже плохо понимала происходящее, не поняла и того, кем я ей прихожусь. Маленькая, но с хорошей осанкой, она чинно сложила руки перед собой, низко поклонилась и ещё крепким голосом отчеканила мне своё приветствие:

— Я же горная обезьяна, вы уж простите, если что не так.

Первые двенадцать лет своей жизни она прожила в хибаре дровосеков в нескольких километрах от далёкой горной деревеньки на самом севере префектуры, за которой уже только горы да медведи.