Юра Окамото - ЯПОНИЯ БЕЗ ВРАНЬЯ исповедь в сорока одном сюжете

1. Главная цель идущего по дороге карате — укреплять тело и совершенствовать дух.

2. Карате подобно кипятку, и если вечно не подогревать его, оно превратится в обычную воду.

3. Карате начинается и кончается поклоном.

Потом последнее челобитье у порога — и свобода. Мой дом был в низине, поэтому всю дорогу обратно велосипед катился сам, и я замирал на нём, сам не зная, что делать с моим неожиданно полученным обратно телом, каким-то другим, незнакомым.

Занятия карате по большей части состоят из бесконечных повторений так называемых ката — буквально слово значит форма и выражает последовательность ударов и блоков. В ката регламентировано абсолютно всё — положение всех частей тела, скорость каждого движения, состояние каждого мускула в каждой позе. Казалось бы, карате не даёт человеку ни единой возможности проявить себя, словно стирает личность, превращая тебя в хорошо отлаженную механическую игрушку.

На моей полке стоит книга под названием «Ката пути карате». В её предисловии некий великий и ныне покойный сэнсэй написал следующее: «Ката обуславливает форму движения, но не сердце того, кто её исполняет. Ката — выражение духовной культуры человека, и поэтому, воспроизводя её, ученик растёт, созидая собственное сердце».

С западной точки зрения — бред сивой кобылы. Для европейца любое искусство — способ выразить себя, и человек набирает технику, скажем, живописи или игры на музыкальном инструменте, для того чтобы потом взять свой внутренний мир да этой техникой его выразить. Если, конечно, ты творческая личность и внутренний мир у тебя там, где положено. А тут выходит, что сама техника берёт тебя в тиски, да так, что ни вдохнуть, ни выдохнуть, сердце твоё оставляет вроде бы в покое, но его же по дороге и созидает.

После девятнадцати лет в Японии, большую часть которых я так или иначе продолжал заниматься карате, мне кажется, что я понимаю, в чём тут дело. Выполняя ката, ты впускаешь в себя движения давно уже покойных людей, даёшь им завладеть своим телом. И за годы, которые ты проводишь в механическом повторении, движения формируют тебя, делая из тебя что-то новое. Ты никогда не сможешь стать кем-то ещё — покойным великим сэнсэем или же братом японцем, который производит, казалось бы, совершенно те же движения рядом с тобой. Ты меняешься только так, как дано тебе. Чем больше ты меняешься, тем больше твои новые решения и движения — часто и не связанные с карате — начинают быть продиктованы диалогом между тобой и ката. Ты иначе берёшь чашку со стола. Иначе гладишь своего ребёнка. Иначе смотришь на людей. Ты становишься одновременно и автором, и соавтором самого себя, становясь результатом диалога между тобой и теми другими, которых давно уже нет. С некоторыми это происходит постепенно, и тогда диалог вполне органичен и заметен. Но не со всеми.

…Вместе со мной долго учился один мальчик. Почему-то он всегда приходил в додзё в сопровождении своих родителей, тучной, пожилой и откровенно неприятной пары. Оба усаживались у стенки на пол и молча смотрели на своего сына в течение двух часов, практически никогда не разговаривая ни с кем, не улыбаясь, а после тренировки что-то тихо говорили ему — насколько я понял, замечания. Мальчик, хотя и чрезвычайно закомплексованный, был усерден, делал невероятные успехи, и уже года через два, когда он исполнял ката, мы все заворожённо глядели на него. Он был практически безупречен. И всё равно проигрывал одно соревнование за другим, проигрывал потому, что в его ката была лишь форма. Каждое движение было как пример из учебника иностранного языка — голая грамматика без тени смысла.

Год назад он перестал приходить — поступил в училище, переехал в общежитие, начал где-то подрабатывать, и времени приходить на занятия не оставалось. Я слышал, что карате он всё же не бросил и вечерами занимается дома сам. Потом мне кто-то сказал, что он занял второе место на чуть ли не самых известных соревнованиях страны. А затем он пришёл к нам на тренировку.

Ощущение было такое, словно в безукоризненную, но мёртвую грамматику вдруг вдохнули жизнь. Движения были вроде бы те же, но выглядели совершенно иначе — они были его собственные, не похожие ни на кого. Казалось, будто, уложив каждое своё движение в столь узкие каноны, он в результате обрёл свободу — и от своих тиранических родителей, и от комплексов, и от самих канонов. Он наслаждался своей силой, играл своим телом, как джазовый музыкант играет на инструменте.