Игорь Свинаренко - Тайна исповеди

И кругом же степь, дикая степь. Совсем рядом там — знаменитое Гуляй-Поле, махновские места. Такие вещи, как дикая вольница — не проходят бесследно, память о ней давит на мозги и толкает к анархии, когда плевать на авторитеты и правила, и законы. «Да, скифы мы, да, азиаты мы», — для кого-то это чисто книжное, эстетское, всего лишь поэтический прием. А я всегда знал, что это про нас, донецких, выросших в степях, где границы не поставлены и не обозначены, где спят курганы темные и повсюду каменные половецкие бабы с обвисшими сиськами — привет от древних отморозков-кочевников, которые творили всё, что им в голову взбредало. Эти серые пыльные шахтные поселки кругом, раскиданные по степи, как хутора, среди дикой природы, изуродованной терриконами, где редкие девятиэтажки смотрелись архитектурными чудесами, что твой Нимейер в Бразилиа Сити. Там редко у кого был пиджак, а потому что — да на кой он, зачем придурком выглядеть? Какие кафе с ресторанами, зачем они, когда можно дома на кухне, в майке, выпить самогоночки, под сало с цибулей, или вечером на детской площадке, а еще лучше — в гараже в своем! И баба должна быть такая, чтоб было за что взяться, ого-го! В нашем городке в самом центре торчал один-единственный театр, он стоял пустой, если в него не нагоняли вьетнамцев — при Советах они учились в ПТУ на шахтеров и после летели обратно к себе в Хайфон рубать уголек. Там эта яблочная кожура культуры, про которую говорил Ницше (или Фрейд? поди их всех запомни, у нас там про них редко говорили), — была еще тоньше, чем в больших городах, а раскаленная бездна под была не красивым образом, но простецким описанием повседневности. Внутри терриконов тлели остатки угля в породе, иногда был виден дымок… Немного похоже на вулкан. Смельчаки, залезавшие на террикон из удальства, иногда проваливались вниз и запекались там в глубине живьем, в этмо маленьком, как бы игрушечном аду.

В глубине, под землей, тянулись подземные горизонты, которые то и дело выжигались — под тонкой кожурой — выбросами метана. А металлургический завод, ну или коксохимический, тоже в центре города — был реальным филиалом натурального ада, достоверным, вплоть до душного серного запаха. Особенно роскошное зарево вставало над городом, когда из домны сливали раскаленный огненный шлак. Как будто души грешников, сгорая, на время вырывались из-под земли — как искры из костра. Эти выбросы — вдобавок к терриконам — говорят, дают жесткий радиационный фон, онкология там всегда зашкаливала.

Ну, кто выбивался из ряда, те уехали, конечно. Или — прозябали на обочине жизни вдали от широких дорог. Или ломались, сдавались: знакомый школьный учитель ушел, плюнув на диплом, в забой, как в запой, чтоб быть как люди и не ходить за стыдные копейки на работу «в чистом», и его на шахте встречали гоготом и бесконечно повторяющейся дурацкой шуткой: «Вася, а шо ты сёдня без глобуса, бугага?» А еще один, аспирант, бросил кафедру — и тоже в шахту, гроз (горнорабочим очистного забоя), ну что за мужик, если не рискует, не ставит всё на кон, а влачит унылые нищенские будни, за скупые рубли? Когда на расстоянии вытянутой руки есть мужской выбор — «всё или ничего»? Туда, в этот melting pot, с давних времен прыгали и варились в нем кулаки и их потомки, и просто крестьяне, сбежавших от Голодомора, откинувшиеся зеки, отсидевшие бандеровцы и лесные братья, да и просто люди без паспортов, отморозки, которых больше нигде не брали на работу…

Нравы там были такие простые, что даже отличники, книжные мальчики не выходили вечером из дома без финки или хоть свинчатки и имели шрамы на лбу от монтировки — или на боку от самодельного клинка.

По пути, когда мы везли этот цинк — не из Афгана, как это было заведено в те годы, но из Москвы, потом вскрывали его, ну чисто как консервную банку, и закапывали в сырую землю дорогой труп, и после три дня пили горькую, — настроение у меня было отвратительное, препаскудное. Мне виделась такая картина мира: все мы — не более чем полуфабрикаты трупов. Смотришь на человека — а он уже шагает по этому переходу от юного красавца к жмуру, и его человеческое мясо входит в стадию гниения, оно уже медленно, не торопясь — а куда спешить? — трансформируется в падаль, разделяется на серые трухлявые кости и желто-зеленый гной, знакомый нам по трипперу, которым кто ж не болел! Еще чуть-чуть — и… Один мой товарищ, сексуальный маньяк, боялся заразиться и перед пенетрацией старательно обнюхивал — чисто кобелек — причинные места своих дам, приговаривая при этом: «триппер пахнет копченой рыбой»… Любовь прет отовсюду, нравится вам это или нет! Мне казалось в те дни, что от людей, от всех, идет запах тухлятины, разложившегося мяса, — только это амбре пока еще очень слабое, вот оно есть, и вдруг его как будто нет… Особенно хорошо ложился на эту картинку запах полуразрушенных зубов из чужого рта. Или — чьи-то тусклые, как бы уже мертвые, глаза… Встреченные на улице старики, с серыми лицами, с полуживой походкой… Как зомби. А еще же тут и там — раздавленные колесами собаки на дороге и вылезшие из дохлятины кишки. Земляные черви, которые так живописно — берегись, Лаокоон, — шевелятся в пол-литровой банке, собираясь на рыбалку. Еще хуже — рыболовные опарыши, которые совсем приземляют впечатлительного зрителя, спускают до уровня дна уже вырытой могилки… Кровь, которая иногда вдруг открывается и выходит из голубых вен и превращается в яркое, как бы ягодное, желе — или некую густую ржавчину… Это была тема ухода, истечения жизни, и она лезла отовсюду. Тема победы мертвечины.