Игорь Свинаренко - Тайна исповеди

Вообще дед часто вспоминал про бандитов. А что это за бандиты такие были? Может, просто ограбленные продотрядами крестьяне? Которым грозила голодная смерть, и они взялись за оружие, раз терять уже нечего? Или — родню у людей замучили в подвалах той же губчека? Антоновских повстанцев тоже ж, наверно, чекисты держали за бандитов?

Про свой личный experience в этой сфере деятельности дед помалкивал, и слава Богу. Он только теоретизировал, вроде как абстрактно: «Убить человека — это только кажется, что легко… Если одного убить — и то он снится. Даже если из пулемета, с большого расстояния в него попал — все равно это откладывается. И держится в голове, накапливается…»

Вторая тема, на которую дед молчал — его любовные похождения. И это тоже было вполне педагогично.

В губчека дед не задержался. Его отправили служить дальше — в 55-й полк ЧОН, у которого было много дел: кругом же так называемые банды. Самые известные атаманы, кого он запомнил, — Тютюнник, Коцура, Куровской, Зеленый, Христовой, Ангел, Штепа и — Маруся.

Дед простодушно рассказывал в совецкие еще времена про то, что комиссаров, особенно тех, что занимались продразверсткой, крестьяне не любили. Бывало, поймают продотрядовца — и вспарывают ему пузо и, еще живому, засыпают туда зерна. Впрочем, иногда вспоротых комиссаров жалели и какая-нибудь добрая душа из гуманных побуждений отпиливала им головы ножовкой, избавляя от мучений.

Я слушал эти рассказы без волнения… Что мне были чужие смерти, тем более — из давно прошедших времен! Когда тут вот — своя смерть, ну, в смысле, близкого друга. Которого, казалось тогда, я любил больше всех прочих на свете. Да, про свежих покойников люди такое часто думают… Но там, возможно, была тень истины и трезвой оценки? В виде исключения? Небось, деду было легче терять друзей, в его молодости: кругом по-любому кровь, смерти, покойники, каждый день. Жмуры — только что были молодыми красавцами, вот как Димон, и вдруг — всё.

Иногда мне казалось, что это невыносимо, что нельзя такое вытерпеть, и ты либо быстро помрешь следом сразу, либо — с хорошей скоростью — сопьешься. Второй вариант мне иногда казался весьма привлекательным. Это же из области щастья — выпить полстакана теплой самогонки, настоянной на ромашке, как тогда было модно в наших краях — может, оттого, что это же лекарственное растение, стало быть, не грех и употребить… Или — разбавленной чайной заваркой, чтоб под цвет коньяка. А то и с парой капель рижского бальзама, которые как бы забрасывали нас в Европу… И чтоб самогонка была непременно теплая! Дурацкая мода — держать алкоголь в морозилке: ни вкуса, ни запаха. Ну не хочешь пить, не лезет — так не пей! Никто ж не неволит.

Закусывал я ту самогонку, бывало, помидором… Свежим, южным, рассыпчатым, он прям как переспелый абрикос по консистенции, его можно было разломить пальцами, ножа не надо… Присыпать крупной грубой солью… Лук, сало… Черный хлеб… Зимой — тоже помидор, но — соленый. Картошка вареная… И это чтоб с утра, желательно. Потом в бессмысленных застольных беседах стараешься блеснуть своей воображаемой эрудицией. Показать себя бывалым, ушлым парнем. И, что самое главное, умным — умным! Таким вот манером завтрак плавно перетекает в обед, а там — и в ужин, свобода и легкость, и ясность, и ничего не надо делать. Ну, человек умер, шмумер, что ж теперь, и не налить? Наоборот, вот же повод, и надо соответствовать высокому накалу трагедии, о!

Однако ж спиться — это дано не каждому. Как и изящная смерть в молодости, когда покойника до слез жалко, посылается не всем подряд. А труп старика — он вызывает куда меньше эмоций, да.

Потом проходят годы, смотришь — всё улеглось, притупилось, угасло. Эмоции же от повторения бледнеют. Давнишние покойники не то что забываются, но — сползают на обочину памяти и редко беспокоят. Жизнь как-то идет дальше — ну если идет. Димон же продолжает лежать в своей уютной могилке в степи, там сухо и тихо. Всё тихо, спокойно. Главное — не углубляться в тему.

Как-то там на кладбищенской дорожке путь к выходу мне перегородила натуральная пробка. Грузовик, за ним «жигули», куча народу.

— Кого хоронят? — спросил я, продираясь через скорбную толпу.

— Не, не, это не похороны. А перезахоронение. Умер парень полтора месяца назад, а теперь приехали родственники, хотят забрать тело в деревню. Видишь, вот, выкопали…

Сдуру я повернул голову в ту сторону, куда смотрел мужик. Зачем я это сделал? Зачем? Но ничего уже не исправить. Моему взору открылась картина: с вытащенного из преисподней к солнечному свету гроба отодрали гвоздодерами крышку — и теперь снимали ее. Оторвать взгляд было невозможно. Да, мы много раз видели, как гроб накрывают крышкой. Но — обратное действие! Когда фильм крутят задом наперед, из конца в начало! Как в порно, когда проститутка дает деньги клиенту! Крышку медленно-медленно — а вдруг она сгнила и развалится вот прям в руках? — снимают… Что я ожидал там увидеть? Череп и кости, как на пиратском флаге? Мумию? Мешанину из мяса? Череп? Череп… Димон часто ругался, беззлобно, ритуально, даже как-то весело, — «Ебать мой сизый череп!» Я такого больше ни от кого не слышал, и мне нравилась эта бодрая формула — но и легкая тень ужаса тоже нависала над нашими шуточками, особенно над этой. Тем более задним числом. Я иногда, глядя на Димона, точнее, на его голову, как-то невольно представлял: когда-нибудь с нее сойдет кожа, опустеют глаза, провалится нос… Точно ли череп там, под шкурой и мясом, сизый? Кажется, я ждал, что увижу тот самый череп, о котором было столько разговора… Тем более что при дележе имущества, оставшегося от покойного — точней, сувениров, — мне достался-таки череп Димона! Его использовали в общаге по назначению — как пепельницу. Череп был, правда, гипсовый, выкрашенный серебрянкой, вполне себе кладбищенской красочкой.