Игорь Свинаренко - Тайна исповеди

Одним романом меньше — это таки лучше, чем одним романом больше, и так в архиве голых баб как в бане (это цитата из забыл какого поэта, не Евтушенко ли?). Грэм Грин, почти нобелевский лауреат, где-то признался, что у него было сорок баб, и из них стоящими и нужными ему были ну максимум четыре, и вслед за ним это могли бы повторить за ним просто миллионы вдумчивых и изысканных бабников. Которые любят мериться победами и хуями. Кстати, хер Димона я видел, однажды. При весьма смешных обстоятельствах. Помню, на диком пустынном пляже, возле брезентовой палатки (мы тогда выехали тесной компанией на побережье мелкого и мутного моря) он со своей подружкой из как раз тех, которые подвергали его пытке бесчеловечного воздержания, занимался поверхностным петтингом на снятом с оставшегося в городе домашнего дивана покрывале, брошенном на песок. Я взял в руки свой «Зенит Е» и начал создавать летопись их почти невинной любовной возни. Хороши были моменты, когда они начали в шутку бороться. И вот, когда он лежал на спине, а она на нем, как-то поперек, крестом, лицом вниз — он высвободил правую руку и дернул вниз (свои) купальные плавки, так, что обнажился его прибор. Я щелкнул пару раз, кадр получался смешной. Девчонка в мини, крашеная блондинка (я бы очень советовал дамам пользоваться пергидролью, а натуральным blond подкрашивать корни в темное, это дает мало с чем сравнимый бляцкий нимфоманский air) с некоторой негой — и сухой такой спортивный парень с суровым лицом и массивным — у меня компактней, интеллигентней — хреном. Зачем это было? К чему? Был тут, что ли, еще какой тайный знак? Некий новый тонкий слой нашей дружбы? Или просто невинная грубая шутка, из тех которыми мы обменивались непрестанно?

У Димона не только был длиннее. В нем еще и было больше, чем у меня, вот такого мужланства, грубости. Я такой — э-э-э — более обтекаемый. И, что еще приметно, все рукава моих пиджаков и рубашек мне всегда длинноваты, в отличие от моих товарищей, у них, как у горилл, руки свисали почти до колен. Это как-то выдавало меня, раскрывало что-то моё не такое, как у всех, нечто скрытое, тайное во мне. Нельзя исключить, что во мне есть что-то от женской натуры, — но если и так, то, значит, с уклоном в лесбийскую сторону, да.

Пленку Димон забрал у меня в тот же день, потом в городе сам ее проявил и после вернул мне негатив, с которого эти псевдо-порно-кадры были сцарапаны — до полной прозрачности целлулоида.

И вот еще что. Мне было больно оттого, что какие-то девки, причем ничем не примечательные, хрен знает какие — ему не давали. Обидно за друга. Больно. Хотя уже и столько лет прошло. Разве он такое заслужил? Но, кроме этого, ему еще много чего не досталось в этой жизни — да хоть по причине ее краткости. Я после довольно долго еще ходил к нему на могилу и пил там самогонку, из мятой исцарапанной шахтной алюминиевой фляжки на 900 мл — когда приезжал в наш бывший город. Потом это отошло, и я перестал. Сперва — просто так, без причин, а там и война подоспела…

Так вот эта девическая безответность, как бы бестелесность — почему выпадала ему? Может, он ее искал, подсознательно? И, не отдавая себе в этом отчета, требовал такого целомудрия? Возможно, он в ранней юности отвергал открытых веселых девок — из какого-то своего принципа? Изо всех сил натурала его тянуло к красавицам, но тем не менее он устраивал всё так, чтоб отношения прошли мимо секса? Может, это был тот же путь, на котором Блок избежал плотских радостей с законной женой Любовью свет Дмитриевной? Или это какая-то совсем, совсем другая схема? Поди знай…

Иногда мы с Димоном пересекались на женских линиях.

Что не удивительно — когда друзья столь закадычны (закадычены, закавычены). Самая — ну, так казалось долгое время — странная и страшная история — была в начале наших любовных карьер. Димон сразу после школы уехал в южный приморский город, в унылый тамошний институт, только потому, что туда его брали — и взяли — без экзаменов. Как спортсмена. Я приехал его навестить, и мы погрузились в легкое пьянство и беседы «про умное», какие-то невинные смешные споры яйцеголовых полудетей и проч. Это были прекрасные времена! Стоял апрель, мы в ночи пошли на пляж, выпили вина, я запрыгнул в черные, ничуть не синие и не прозрачные волны, выскочил из них не сразу, но через минуту, и подружка Димона подала мне полотенце, она была не такая, как его прежние, а совсем другая; не скажу, что она вся струилась и истекала, — но, по крайней мере, излучала нечто. Это я так ее вижу из сегодняшнего дня. До сих пор прекрасно помню ту ее легкость; она, знаете, была такая, «к поцелуям зовущая» и сигналящая глазами, что, типа, надежд не обманет. Такие девицы — самые сладкие и вкусные, одна беда — от них быстро устаешь, с этой их готовностью всегда и на всё. Они получают лучших самцов, самых сильных и наглых — но, увы, ненадолго. Можно только представить себе глубину отчаяния, в которую они каждый раз погружаются, из-за краткости выпадающих им щастий. И это, скорей всего, не от очень большого ума у них, вот что я вам скажу.