Владимир Мазурин - Дурные деньги

— Леший! Гляди — леший!

— А сам-то! А сам-то! — показывал на него пальцем Федор.

Пришлось пострадавшим раздеваться до исподнего и вывешивать одежду для просушки. Затем оба обмылись холодной водой из родничка и решили, что происшествие надобно вспрыснуть. Сашка сорвал пробку и налил пострадавшим по полной мере, а так как другим почти ничего не осталось, Федор вызвался принести еще одну бутылку из своего тайника. До будки он добрался благополучно, но на обратном пути его разобрало. Связь с внешним миром стала ненадежной, однако Федор изо всех сил старался держаться на ногах, и кое-как это ему удавалось. Бутылку товарищам он вручил, но тут силы его оставили, и он, теряя память, рухнул в траву, как убитый…

Очнулся Федор в кромешной темноте. Лежал он на правом боку, похоже, прямо на земле, сухой и мягкой. Вытянув руку вперед, он ощупал ту же податливую сухую почву. «Торф», — мелькнуло в смутной, непротрезвевшей голове, и вдруг померещилось ему, что торф этот везде — и сбоков, и сверху, и снизу. То есть он, Федор Курунов, погребен в торфе. От дикой этой мысли он похолодел, а так как в довершение всего он был неодет, то внутренний холод тут же перешел в озноб.

— Люди! Где я? На помощь!

Он хотел крикнуть, но вместо крика получился хрип, который торф погасил, словно вата. Лязгнув зубами, Федор не по-человечьи, по-звериному взвыл.

— Э-эй! — завопил он, все более и более поддаваясь ужасу, панике. В ответ — молчание. И не просто молчание, а могильное, подземное безмолвие.

— Где я, господи? Скажи! — взмолился Федор. — На том свету, что ли?

И тут он заплакал от великой жалости к себе и по лицу его побежали слезы, настоящие, теплые, обильные слезы.

— Ежели это за грехи мои, господи, поделом мне, — казнился Федор. — Только ведь не я один ее, проклятую, принимал в себя. Ты все видишь, господи, все знаешь! А ежели видишь и знаешь, верни меня на землю милую. Зарок даю: ни капли больше в рот не возьму! Детям и внукам закажу, мужиков деревенских образумлю. Верни только, господи!

Федор прислушался. В ответ — то же молчание. И тут его осенило, сверху, кроме темноты, ничто не гнетет его, не давит — значит, можно привстать ему, приподняться. И он, по выработавшейся привычке, перевернулся сначала на живот, потом стал подниматься на четвереньки. Получилось. Больше того, сверху ощущалось еще свободное пространство. Правой рукой Федор повел сбоку от себя, она наткнулась на листья, на сучья. И тут он пошел на эти сучья тараном. Они легко, без всякого сопротивления поддались, и Федор очутился на воле. Ничего еще не успев сообразить, он тупо, по-бычьи уставился под ноги, в землю, припоминая вчерашнюю гулянку. Он так и подумал: в ч е р а ш н ю ю, хотя не имел никакого представления о времени. Вернее, сначала он решил, что настало утро и все только-только пробуждается, затем сообразил, что солнце находится совсем с другой стороны, с вечерней, а значит, вечер он принял за утро.

Чуть-чуть на душе полегчало, когда Федор увидел лежащие под ногами собственные штаны и рубашку. Он поднял их и стал одеваться. Смурной головой своей он мало-помалу понял, что же произошло с ним. Когда после купания в бочаге Федор принял стакан водки, его разобрало так, что он просто-напросто свалился. Товарищи позаботились о нем. С краю полянки, под старой ивой, экскаваторщик когда-то насыпал кучу торфа. Его почему-то не вывезли, куча заросла травой, а местные жители время от времени брали из нее перегной для домашних нужд. Сбоку кучи постепенно образовалась выемка, наподобие маленькой пещеры. В нее-то и положили Федора отсыпаться, а чтобы слепни и комары не беспокоили его, снаружи выемку закрыли ветками, положив на них сверху штаны и рубашку. Знали бы, чем обернется их забота для Федора!

Штаны и рубашка были в грязи и тине, теперь уже засохших, но что делать — другой одежды у него не было. Федор уже качнулся вперед, чтобы сделать первый шаг по тропе покаяния, как вдруг возвратной волной в голову ему ударила боль. Это было так неожиданно, что Федор пошатнулся и застонал. Вот оно, проклятье похмелья! Он немного постоял, но облегчение не пришло. Голова гудела, кружилась, раскалывалась на части. Невдалеке Федор увидел пустую поллитровку из-под водки. Бесполезность, ненужность ее была настолько очевидна, что он, превозмогая боль, поднял бутылку и больше со злостью, чем с силой, швырнул в ствол ивы. Бутылка отскочила, но не разбилась. Чтобы израсходовать остатки злости, Федор выругался, но облегчения не почувствовал. Неужели в таком состоянии идти домой, чтобы выслушивать там попреки жены? Нет, уж лучше в бочаг вниз головой!