Александр Проханов - Горящие сады

Проснулся внезапно, будто кто*то тронул его за плечо. Пробуждение было похоже на радость, будто во время сна в нем совершилась перемена. Он прижался к стеклу. Малиновая сигнальная лампа больше не вспыхивала. Туманно, голубовато светилось крыло, и под ним, невидимая, прогреваемая иным открывавшимся в нем зрением, клубилась Африка. Кудрявилась саванна. Мерцали ночные озера и реки. Курились хижины. В полях, тронутых мотыгой и плугом, наливались зерна. По невидимым тропам шли войска, и чуть блестело оружие. Лежал в могиле убитый Роберту. И он, Бобров, пролетал над землей, прикрывая ее своей грудью, словно взмахивал неслышно шатром из крыльев. Он чувствовал себя исполненным светлой силы, не своей, а льющейся в него откуда*то свыше, из невидимой, огромной, существующей над самолетом лазури, омывавшей его, делавшей свободным и добрым. И он пропускал сквозь себя эту силу, вел по земле излетавшим из сердца пучком, на мгновение освещая то женское запрокинутое лицо, то чей*то мирный домашний очаг. Хранил их всех и берег.

Это длилось недолго и кончилось. Он снова сидел в салоне мерно шелестящего «боинга». Дремал, улыбался во сне.

В аэропорту в Мапуту он взял такси. Спросил у верткого молодого шофера, какие в городе новости. И тот, оглядываясь плутоватым лицом, стал на путаном английском рассказывать о каком*то футбольном матче, о каких*то выигравших «красных буйволах». В «Полане», получая у портье ключи, он поинтересовался, что слышно нового. И портье, зачехленный в лиловую, с золотыми галунами, пару, любезно поведал, что здесь, в «Полане», остановились участники межафриканской встречи по нефти.

Бобров прошагал по мягко подстриженному, пустому в это позднее время газону, где все так же белели тонкие, с витыми спинками стулья. Мимо зеркально-неподвижного бассейна прошел к себе в номер. Зажег свет. Увидел оставленную на столе старую газету. Стопку бумаг, аккуратно сложенную прибиравшим номер служителем. Открыл на балкон стеклянную дверь. И невидимый, слабо шумящий океан дохнул на него своей близкой влагой. И чувство разочарования посетило его. Стоило ли так горячиться, чтобы успеть увидеть эту стопку бумаг, забытую газету? Не есть ли его полет, его панический побег из Зимбабве — лишь болезнь измотанных нервов, изведенного в тревогах сознания?

Медленно, перед зеркалом, расстегивал рубаху, глядел на свое алюминиевое, под стать самолету, лицо, с отчуждением к своему отражению. К тому, во что с годами превратились его тело и дух. И по мере того как он себя созерцал, возвращалось чувство тревоги. Номер, пустынный и тихий, казался уже не пустым. В нем что*то копилось, что*то бесшумно сгущалось.

Он позвонил пресс-атташе Ермакову, готовясь услышать его любезный молодой голос. Но откликнулся голос женский, должно быть жены, — сообщил, что хозяин еще не вернулся. Решил позвонить Соломау, но вспомнил, что не знает его домашнего телефона, а в офис к нему можно звонить только утром.

И тогда он решил ехать к Микаэлю на виллу, сейчас же, надеясь, что разыщет тот дом, куда провожал Марию, и там найдет Микаэля.

Долго искал ключи от машины, наткнулся на них на дне баула, за кожаной складкой. Собирался покинуть номер, но спохватился, вернулся. Извлек из баула пакетик, где лежали два белых, из слоновой кости браслета — с бегущими по кругу слониками и с резными цветами. Взял тот, что с цветами, для Марии, а другой, для жены, отложил. Оставил на столе, чтобы после рассмотреть, полюбоваться.

‘ С удовольствием уселся за руль. Ощутил ровную послушную мощь мотора, красоту опустевшего города, высылавшего на проезжую часть гибких стелющихся кошек, глазастых, с зелеными вспышками.

Добравшись в Матола, он поехал тише, по узким, прямым и очень зеленым улицам, где в кущах, с погашенными окнами, чуть светлели дома. Узнавал дорогу. Красная бензоколонка с раковиной и мигающей надписью «Шелл». Белая изгородь с черными чугунными перекрестьями, вызвавшая в нем тогда ощущение часовни. А вот и дерево, его прозрачно-зеленая крона, в которой, как рыба, плавает фонарь.

Встал, выключил двигатель. Окна дома, упрятанные в заросли, ярко горели, и оттуда слышалась музыка. Он удивился, вышел из машины и медленно двинулся к дому, оглядываясь, прислушиваясь к жаркой, слишком громкой музыке, прерываемой голосами и смехом. Увидел калитку, звонок. Помедлил. Позвонил. Музыка гремела по-прежнему, но от виллы через лужайку в полосах света замелькала быстрая фигура. Приблизилась к калитке, и сквозь решетку глянуло на Боброва настороженное лицо, и раздался вопрос: