Александр Проханов - Горящие сады

— Семьдесят шестая! — говорил Рафаэль, делая пометку в блюкнот. — Следующую! — И рабочие, раздувая фартуки, побежали к загону.

Бобров боялся дышать. Ему казалось — жирный пепел из ямы сыплется ему на губы, в глаза. Не прощаясь с кубинцем, пошел прочь от ямы. Высокое дерево манго, военный «джип», шоссе, лес, далекий город — все колебалось в сладковатом угарном дыму.

«Дым Африки», — думал он обморочно, пробираясь к машине. Страшился проглотить слюну, слыша за спиной непрерывный животный визг.

Антониу отвез его в отель. Обещал позвонить вечером, уточнить детали предстоящей назавтра поездки.

Обедать ему не хотелось. Вид пищи вызывал отвращение. Сбросил в номере пропитанную дымом одежду, схватил полотенце, поспешил к океану, к его йодному дыханию, к синеве и пустынности.

От маяка тянулись далекие пустые пески, загибались утончающимся полумесяцем, белым серпом, у которого сверкал подвижный обрез.

Юноша в закатанных по колено штанах ловил рыбу. Воткнул в песок удилище. От гибкого бамбука в океан, в крутящийся шумный вал уходила туго натянутая струна, сшивала воедино ловца, берег, воду, и казалось, струна издает непрерывный музыкальный звук. Бобров слушал эту ноту, разложенную на шлепание волн, на свист ветра в соснах, на шелест бесчисленных летящих песчинок. Юноша схватил удилище, дернул и, перебирая леску, притоптывая ступнями, вытянул из пены розовую небольшую акулу, повторявшую своими очертаниями могучий, шныряющий в волнах прототип. Эта рыбная ловля, извечное, нестрашное сочетание ловца и добычи, вернуло ему, после зрелища бойни, равновесие. Он обходил извивающуюся по песку перламутровую акулу, раздвоенный плавник, немой пульсирующий рот.

Двинулся прочь от города, продуваемый соленым ветром. Вдоль берега курчавилась болотная сочная низина. Рядом шло непрерывное волнение воды. Взлетали длинные белые руки, стремились его достать, увлечь в шум, в пену.

Он разделся, положил одежду на седую корягу. Голый, стиснув от соленых брызг глаза, пошел в океан. Чувствовал, как захлестнули его прохладные сильные объятия, прижали к огромной дышащей груди. Плыл среди соленой зелени, пробивал головой шелестящие пенные загривки, проныривал сквозь плотное водяное солнце, и, казалось, из каждой волны возникает на миг, смотрит на него чье*то лицо, мерцают глаза. Он в воде не один, окружен бесчисленными жизнями, поджидавшими его здесь, окружившими своим многолюдьем.

Он плыл в океане. И этот теплый, колеблемый рассол казался ему той родной изначальной стихией, из которой он вышел и в которую потом превратится. Той конечной безымянной средой, распускавшей в себе все временное и отдельное, из чего состоял, что мучило, сотрясало на берегу, ввергало в кружение. Здесь, в океане, чем дальше он уплывал, тем вольнее и проще становилось его существо. Тем легче становилось дышать, легче становилось быть. Все удаленней казались оставленные на берегу заботы и страхи, весь неразрешимый узел проблем и стремлений, в который он был вовлечен. Все это удалялось, теряло свой смысл и значение. А был кругом океан, и он без имени плывет среди волн навстречу неизбежному, нестрашному, желанному знанию.

Ему казалось, в этих стеклянных, разбиваемых о его голову шарах запаяны души тех, кто жил до него и ушел, стал океаном. Разбивается шар, чье*то лицо смотрит на него изумленно, исчезает, снова запаивается в бегущую водяную колбу.

Он подумал, что, может быть, сюда приплыли и смотрят на него его безвестные предки. В наивном любопытстве дивятся на него, живого, еще не прошедшего свой путь, не соединенного с ними. Что*то бессловесно лепечут между собой, всматриваются, узнают в нем черты фамильного сходства, веселятся этим сходством. Ему показалось, он узнал своего деда, не того согбенного, изнуренного хворями старца, сидящего в кресле в пятне негреющего зимнего солнца, а другого, из семейных рассказов, молодого, отважного офицера, устанавливающего на круче батарею горных орудий, бьющего прямой наводкой по наступающей турецкой цепи. И прадед с жесткой смоляной бородой, в красной ямщицкой свитке гонит тройку по землям Войска Донского, и какое*то село с белой церковью, какое*то поле подсолнухов.

Это было так сильно, он испытал к ним такое влечение, такую моментальную веру, что за пределами жизни, той, на берегу, жизнь не кончается, а возможно иное, бессловесное и, быть может, истинное бытие в океане, что, поддавшись этому чувству, влекомый в простор, он поплыл, удаляясь от берега, навстречу наполненной и живой пустоте. Плыл, улыбался в воду, почти не дышал, почти не нуждался в дыхании. Был сам водой, волной, океаном, распускался в соленом растворе, становясь невесомей и легче.