Александр Проханов - Горящие сады

Даже в самую жестокую пору, когда бились просто за жизнь, и позднее, когда выжили, она искала в жизни прекрасное. Находила в родном искусстве, в природе, истории. Находила для себя и для сына. Ее разговоры с ним, нечастые, как правило, во время болезни, — о России, Москве, о погибшем отце, о студенческой поездке на строительство Днепрогэса, — эти материнские рассказы стали неразмывае-мой основой его позднейших размышлений о судьбах отечества. Сложились не просто в разумение, знание, но в не подверженную искушениям веру.

Много позже, когда умерла бабушка, когда он женился и народил троих детей и мать сама стала бабушкой, — она стала той последней ступенькой, с которой их род спускался в прошлое, исчезал в небытие, становился историей уже не рода, а народа, отечества, сливаясь с историей переселений, народных волнений и войн. Заняв это предельное место, она вдруг переменилась — нравом, образом мыслей, пониманием своей новой роли хранительницы заветов и заповедей. Лицом, осанкой вдруг стала походить на прабабку, чья фотография с золотым обрезом, с гербами и медалями на обороте, хранилась в семейном альбоме. Стала копить, собирать в себе все незабытые, услышанные от ушедших стариков подробности семейной судьбы. Ветвистой, очень яркой и яростной, богатой натурами, среди которых являлись колоритные, сохраненные в фотографиях типы купцов, проповедников, художников и земских врачей, уходящие родословными в неочерченные крестьянские толщи.

Это скопившееся в ней богатство она старалась передать внукам. Продернуть в будущее нить родовых преданий. Сохранить вместе с памятью об умерших любимых людях нечто, связанное с возможностью продолжить их жизнь, удержать на земле их бесшумную, следующую за живыми толпу. Готовила и себе место среди этого бестелесного толпища, глядящего со старинных портретов, из трещин стола и буфета, из хрустальных, в форме кубов чернильниц, из окон московских домов на Каретной, Страстном и Палихе — там, где жила когда*то родня, где туманились в дождях, снегопадах их фигуры и лица.

Она взялась писать мемуары. Своим кудельным, вьющимся почерком, знакомым ему по письмам, что получал от нее в пионерских лагерях, она писала в тетрадь. И рождались бесхитростные, по-аксаковски живые и образные описания свадеб, застолий, поездок за границу, посещения бабушкой с дедом, тогда молодых еще земцев, Льва Толстого. Она описывала дни революции, облавы и выстрелы, голод в Москве и извозчика на Кузнецком, где ей покупали шляпку. Она скоро утомилась, перестала писать. Однажды он пришел к ней, застав ее больной и беспомощной. Ухаживал за ней, боролся с ее тоской, с дрожанием ее губ и слезами. Она погрузилась в короткий сон, лежала с худым длинноносым лицом среди полосатых поблекших подушек, которые в детстве, он помнил, были радужными, как оперение селезня. Он открыл ящик дедовского стола, достал тетрадь с ее записями и стал читать последний, не оконченный ею отрывок. И вдруг нашел описание летнего в роще дождя. Ее испуг, ее веселье, когда она с ним, с сыном, стояла среди белых берез, и летели от голубоватых вершин солнечные стеклянные проблески, и металась белая бабочка, и она раскрыла над сыном свою розовую кофточку, заслоняла его молодым, горячим, обжигаемым каплями телом.

Бобров сидел в темноте, слушая, как уходит, удаляется шторм в океане. Мать с другой половины земли посылала ему свои слабые силы. И он их принимал благодарно. Жил в невидимом, невесомом свечении своих мыслей о ней.

Утром автомобили на стоянке были усыпаны сиреневыми лепестками акаций, сбитых и смоченных ливнем. Открывая дверцу, он глядел на зеленые, неспокойные буруны океана, туманное от испарений солнце. Пальцами машинально перетирал шелковистые чешуйки цветов.

Соломау предстал перед ним, худой, улыбающийся, в открытой рубахе, с ремешком фотокамеры, похожий на студента. Они миновали утренний, казавшийся позолоченным Мапуту. Неслись по шоссе, пустому, шершаво-синему, по просторной, редко поросшей долине среди конических, размытых дождями термитников. Изредка встречались тростниковые хижины, копошились с мотыгами полуголые женщины в полосатых, облегавших бедра материях, белели низкорослые, кофейного цвета коровы. Мчались к границе, в Ресано Гарсиа.

— Ты думаешь, сегодня удастся увидеть самолет? — спрашивал Бобров, чуть вздрогнув от налетевшего, ударившего в стекло насекомого, оставившего прозрачный отпечаток своей гибели. — Он должен появиться сегодня?