Александр Проханов - Горящие сады

Он говорит: самолет перелетает границу каждый вторник. Двухмоторный «Командор-700». Мы установили пост перехвата с крупнокалиберным пулеметом. Но прицельная стрельба невозможна. Сейчас мы поедем на пост.

Бобров был взведен, начеку. Не он, а его герой садился сейчас в военную исцарапанную машину, слушал разговоры военных, готовился увидеть границу. Исследователь, ученый, политик касался избранной темы не в тихом архиве, не в шелесте библиотеки, а в зоне борьбы и опасности, где могли засвистеть пули, могла Пролиться кровь. Его, ученого, кровь. Его научный эксперимент был связан не с лабораторией, не с бесстрастным анализом. Это был эксперимент на себе. Он своей собственной жизнью исследовал разорванный мир, помещал себя в зону разлома, в зону извержения вулкана. Не он, режиссер, а герой прижимался к железу «джипа», ожидая плечом буравящий стенку удар, вспышку возможного выстрела.

Они катили на «джипе» в предгорьях. Погружались в тенистые, поросшие лесом ложбины, возносились на плоские, в редколесье вершины. И близко от них, то исчезая в зарослях, то обнажаясь, тянулась граница. Расчищенная просторная просека с двумя рядами заостренных столбов, опутанных колючей проволокой. Срезанный лес начинал восстанавливаться плотным зеленым подшерстком. Цепкие стебли хватались за проволоку, вплетались в спирали и перекрестья колючей стали.

Бобров сквозь дверцу машины чувствовал телом границу. Она обдирала ему бок, обжигала, соскабливала с него оболочку. Он чувствовал черту, отмеченную заостренными кольями, как взбухший больной рубец. Оттуда, из-за кольев, дули жестокие силы. Превращались в его сознании в заостренные фюзеляжи бомбардировщиков, пикирующих на Мапуту, в танковые клинья бригад, вонзившихся в саванну Анголы. Там, за лесами, на тайных полигонах и ядерных центрах, создавалось оружие, и на картах генштаба значились цели ударов — столицы прифронтовых государств. За кромкой синеватых предгорий пульсировала, обрастала кораблями и базами оконечность материка, на стыке двух океанов. Тянулись супертанкеры с нефтью, шныряли подводные лодки. Громогласно и тяжко, уже содранная со всего континента, но еще державшаяся на последнем гвозде, действовала жестокая цивилизация. Отстаивала себя ненавистью, вызывая ответную ненависть. Обреченная цивилизация белых, готовая спалить вместе с собой весь континент.

Он чувствовал здесь и другого врага, нацелившего свои мегатонны на родные, удаленные от этой границы пределы. На то зеркало с тусклой радугой, в которое смотрелась бабушка, расчесывая гребнем свои седые долгие волосы. На то озеро, в которое вбегал его сын, рассекая тонкой рукой гладкую поверхность с кувшинками. Враг был жесток и силен. Все тот же, один, лишь меняя обличья, вкладывая оружие то в руки мусульманских мятежников, то в руки гвардейцев Сомосы. Здесь, на африканской границе, он действовал против его, Боброва, отечества.

Так чувствовал он эту границу — хрустящий разлом от сжатия мировых напряжений.

Они свернули с дороги, проломив кусты. Навстречу поднялись два пограничника в защитной одежде с автоматами. Вытягивали шеи, вглядывались. Узнавали командира. Бобров, сбивая с брюк пыль, вышел и увидел замаскированную ветвями зенитную установку — вороненый, нацеленный в небо раструб и ленту из патронника, набитую латунью и сталью. Зенитчик вскочил, застегивая ремешок на каске. Отодвинул ногой флягу.

Соломау и лейтенант говорили с солдатами. А Бобров сквозь полупрозрачные деревья осматривал границу. Сухую, словно вытоптанную скотом поляну за частоколом. Открытое пространство неба. Мысленно провел ствол пулемета от кроны близкого дерева к волнистым далеким холмам вдоль зеленых зазубрин леса, где должен был пролететь самолет.

Зенитчик с напарником заняли места у установки, чуть повернув ее, описав стволом вороненый солнечный конус.

— Он пролетает обычно здесь, — Соломау очерчивал пальцем контуры холмов. — Должно быть, тут у него ориентиры. По каким*то приметам он выбирает себе направление Лейтенант видел его два раза. Белый, с красными линиями. «Командор-700». Может нести на борту около восьми человек. Раньше полудня он не летает. Сейчас, — он обнажил худое запястье с часами, — одиннадцать двадцать. Может, сегодня удастся его обстрелять.

Бобров прилег на выгоревшую траву, Тронул ладонью. Сорвал блеклый стебелек. Растер его, вдыхая чуть слышную вялость, взволновавшую его своим сенным тонким запахом, заслонившим на мгновение черный огонек на стволе пулемета. Робкий запах засыхающей хрупкой травинки. Вспомнил, как в юности, устав бродить по опушкам, вышел на поле к стогу. Упал спиной на звонко-пружинный скат и лежал, держал у глаз блеклую сухую травинку. Своим наивным восхищенным сознанием, юной горячей мыслью верил, что одно лишь усилие духа — и из этой травинки можно вынести огромное знание об устройстве и смысле мира, о недрах, океанах, светилах, о своей, не ведающей смерти, душе.