Оксана Васякина - Рана

Потом мы сели по машинам и медленным караваном поползли по Братскому шоссе в сторону кладбища, которое мне теперь все снится и снится. На ослепительном снеге справа от бабушкиного памятника была выкопана черная маленькая ямка. Крохотная могила для маминого праха. Ослепительно-белое солнце било в лицо и глаза. Люди в черных и бежевых одеждах щурились и подносили ко лбу ладони козырьком.

Когда я выставила на свежесколоченный кладбищенский столик серую, сверкающую на солнце урну, все как по команде выстроились в длинную очередь. Никому не нужно было объяснять, все знали, что сначала прощаются близкие родственники, потом дальние родственники, потом друзья, коллеги и знакомые. Очередь медленно двигалась, и все по-своему обращались с маминым прахом. Кто-то скромно клал руку на железную урну, нагревшуюся на солнце, кто-то трогал ее губами и что-то нежное шептал туда, в мертвый прах. Когда очередь иссякла, мужчины взяли длинные вафельные полотенца и аккуратно опустили урну в землю. Другие в той же очередности начали бросать горсти твердой земли. Моя была первой.

Потом нужно было выпить водки. Водки не было, но был разбавленный спирт, который все пили из маленьких хрупких пластмассовых рюмочек и заедали мутными солеными огурцами. Остатки спирта отдали специальному кладбищенскому человеку, ему же дали сто рублей и попросили присмотреть за могилой. Тот поблагодарил и с почтением взял деньги, еду и спиртное.

Зал «Багульника» был по-провинциальному торжественный. С тюлевыми занавесками и золотистыми шторами тяжелого искусственного шелка. Стулья были с бордовыми подушечками из кожзама, а когда люди стали прибывать, служительницы зала принесли несколько заляпанных табуретов из кухни. Других нет, объяснили они, в соседнем зале были тихие поминки, там тоже не хватало стульев, поэтому, когда кто-то из наших гостей уходил, женщины мигом перехватывали стулья и уносили их в соседний зал. Я заглянула туда – он был с темной стороны, шторы в нем были не золотые, а темно-красные, от этого все казалось намного тяжелее, чем в нашем зале, где все понемногу смеялись, вспоминая туристическую молодость и работу на заводе. По очереди все вставали и говорили хорошие слова обо мне, о том, что я сделала очень важное дело – привезла им их любимую Анжеллу. Они все – и туристы, и заводчанки, и родственники – с большой нежностью относились к ней. Как будто каждой и каждому из них она открывала себя и дарила частицу своего сердца. Они с любовью смотрели на портрет молодой мамы, который стоял во главе стола, а когда гасла лампадка, меняли внутри нее свечу.

Потом тетка отдала мне эту фотографию. Сначала я хотела увезти ее без рамки, но она удивленно посмотрела на меня. Как будто я хотела взять с собой килограмм картошки и при этом вернуть ей мешок. Она выхватила у меня фотографию и вправила увеличенное в фотошопе мамино лицо обратно, в темно-синюю с позолоченной косичкой рамку. Я привезла его фото в Москву. На нем мама улыбается, на шее у нее сверкают перепутанные между собой тонкие золотые цепочки, а глаза горят. Это день крестин моей троюродной сестры, мама была ее крестной матерью. Фото коллективное, на нем были еще измученная родами тетка и розовый нежный младенец, которого мама аккуратно прижимала к себе. Тетка попросила сотрудниц похоронного агентства вырезать маму, они вырезали ее голову и размыли светло-голубым цветом фон – стоявшую за ней этажерку, заваленную ползунками и видеокассетами. На этом фото мама радостная и загадочная, как голливудская звезда, стоит вполоборота и смотрит в объектив. Ее темно-золотая от загара кожа блестит, а темная коричневая родинка на шее придает ей какой-то немного порочный флер. У меня тоже есть такая родинка на шее. Ровно в том месте, где была мамина. Овальная точечка потемневшей выпуклой кожи вносит симпатичную асимметрию. Мама смотрит с этой фотографии, и за ее спиной – светло-голубое бесконечное пространство. Она как будто парит где-то там. Светло-голубой дымкой похоронные верстальщики создают эффект вечности и света, льющегося оттуда к нам, в мир живых.

Эта фотография стоит в кухне на микроволновке, не знаю, почему я не поставила ее в комнату, на рабочий стол или подоконник. Въехав в новую съемную квартиру, я первым делом поставила мамино фото на микроволновую печь. Голубой задник хорошо сочетается с антуражем кухни – она вся хранит в себе стиль конца девяностых и начала нулевых: обои с мраморным принтом, тяжелый мягкий коричневый уголок. Мама любила такие кухни, покупала в свою кухню коричневый уголок и клеила светлые обои под мрамор. Эта кухня, на которой я теперь провожу много времени, когда работаю, пишу и ем, вся похожа на маму. Иногда мне кажется, что если я обернусь, то увижу ее профиль. Она будет стоять в желтом цыплячьем халате на замочке с розовыми от воды аккуратными руками и выкрашенными в баклажанный цвет волосами, забранными заколкой-крабом. Иногда я даже слышу запах нашей кухни. Мама все еще здесь.