Оксана Васякина - Рана

Я бы хотела писать о Филомеле. Что с ней произошло? Она была заперта в лесной хижине. Многие теоретикессы феминизма и женского письма писали о значении территориально-символического размещения женщин. Можно вспомнить Люс Иригарей и воспользоваться пространственной метафорой, которую она использовала для обозначения места субъекта в дискурсе. Филомела не только вынесена из публичного поля – из города в лес, она заточена в хижине, ее охраняет войско Тирея, у нее нет ни малейшего шанса вырваться в город. Она подвергнута двойному исключению, а после изнасилования – тройному. Она грозит Тирею, что расскажет о содеянном им в городе, и тот отрезает ей язык, чтобы она не могла ничего рассказать. Интересно, что в «Метаморфозах» Овидия Филомела обещает, что ее услышат не только люди, но и скалы, и лес, и боги. Сила ее бунта настолько велика, что ее речь может достичь сознания нечеловеческих существ и объектов.

Иригарей говорит о том, что женщина должна отказаться от андроцентричного языка, чтобы прийти к своему собственному языку выражения. Филомела лишена возможности отказа, ее язык насильно отсечен. Но что происходит с языком Филомелы? Овидий пишет:

Обрубленный язык Филомелы еще шипит на земле. Ярость его настолько сильна, что, даже погибая, он продолжает говорить правду. Недаром Овидий сравнивает язык с шипящей змеей: речь женщины здесь воспринимается как хтоническая, доисторическая, а значит, причастная к созданию мира и находящаяся в контакте со всеми его существами и объектами.

Филомела покидает свою лесную тюрьму, она нашла язык выражения – изобразительный. Язык прикладного искусства всегда считался низким и анонимным, оставаясь в тени большого искусства и политики. Но этот язык она находит вынужденно; поэтому Лавинии Шекспира отрубят руки – насильники помнят урок Филомелы.

Казалось бы, чего еще желать – Филомела свободна. Прокна верит ей, ведь самым страшным для Филомелы было не то, что она была изнасилована, а то, что это насилие совершил муж ее родной сестры. Такое положение вещей делало Филомелу соперницей Прокны. И Прокна здесь действует в рамках античной этики, но ее действия можно трактовать и с позиции сестринского феминизма. Она жестоко мстит Тирею за свою сестру и его измену.

Однако отсеченный язык Филомелы уже мертв, истлевает на земляном полу лесной хижины. Он не выведен на свет, но он помнит и ждет. И ласточка/соловей должна вернуться за языком, освободить его из-под стражи и снова обрести его, чтобы песня зазвучала и пробудила женщин, скалы и лес.

У меня есть кусочек ее плоти. Нет, я не отсыпала себе горстку пепла и не отрезала пряди волос. Она оставила во мне фрагмент себя. Я не знала, что это так, очень долго, пока кто-то мне не сказал, что, когда принимаешь душ, нужно обязательно мыть пупок, чтобы он не пах. Мой пупок не пах никогда, но он был глубок и темен, как прорубь. Когда я узнала, что каждый раз, принимая ванну, нужно мыть пупок, я нагнулась, чтобы заглянуть в собственный, и вставила туда палец. Палец вошел на половину фаланги и уперся во что-то сухое и твердое. Я почувствовала толчок внутри живота. Не болезненный, но очень неприятный, и почему-то от этого чувства мне стало тяжело и тоскливо. Я пошевелила пальцем внутри себя и обнаружила, что там, в пупке, лежит маленький кусочек чего-то твердого. Это что-то было похоже на мягкий пластик. Меня удивило наличие этой маленькой штучки внутри меня, и я просунула второй палец и попыталась вытащить эту штучку. Эта штучка внутри меня ничего не чувствовала, она была как ноготь или волос, но не как моя плоть. Я потянула за нее, и нутро пупка начало тупо ныть, но этот маленький кусочек не хотел отрываться. Сначала я подумала, что это моя небрежность привела к тому, что в пупке у меня застрял кусок чего-то инородного. Я видела, как иногда отец доставал из собственного пупка небольшие голубые катышки от одежды, они застревали в его волосах внутри. Может быть, думала я, эта штука внутри меня тоже катышек. Но она была остренькой и сухой и не походила на сгусток пыли и ворса. Я потянула еще раз, и пупок снова заныл. Тогда я взяла карманное зеркальце от старой пудреницы с полочки у зеркала и посмотрела через него в свой темный пупок. Там и правда что-то было. Но оно было не голубое или розовое, как в пупке отца. Белое. И тогда я поняла, что оно – это маленькая крапинка пуповины. После того как меня отрезали от матери, пупок завязали, но пуповина не отвалилась, не отсохла, а осталась частью моего тела. Она внутри меня. Этот маленький кусочек трубы, которая связывала наши с мамой тела.