Оксана Васякина - Рана

Я нежно называю его сухариком и говорю, что у меня в пупке есть маленький сухарик. Алина иногда включает фонарик на телефоне и проверяет, не делся ли он куда-нибудь. Она трогала его несколько раз, чтобы убедиться, не придумала ли я, что его нельзя из меня достать. Поняв, что он часть моего тела, она нюхала мой пупок и понимала, что он не пахнет так, как обычно пахнут пупки других людей.

Что-то не так с моим телом, оно хранит в себе инородную ткань. Она – осколок старой телесной связи и символ нашего неразделения с матерью. Невозможности этого разделения. Как если бы я, приехав из дальней страны, в которую никогда не вернусь, привезла с собой веточку тамошнего дерева или маленький камушек. Мое тело забрало эту реликвию в память о том, что когда-то я была частью этого большого холодного тела, которое сначала исторгло меня, а потом отторгло. И при этом никогда не отпустило, вернее, я не смогла от него отделиться.

Сегодня она говорила со мной из-под земли. Это звучит как балладный сюжет: мертвая мать говорит живой дочери из-под земли. Я слышала ее голос. Я знала, что она там, под землей, говорит со мной из маленькой серой урны. Это устойчивый сюжет моих снов: я еду мимо усть-илимского кладбища и не могу остановить машину, чтобы навестить могилу матери. Я все еду и еду мимо кладбища по Братскому шоссе и вижу черные могилы, заваленные белым снегом, вижу розовые, салатовые, оранжевые пластмассовые венки и черный, бежевый, белый мрамор памятников. Я не могу остановить машину, и тоска забирает меня в этих снах.

Сегодня я вырвалась и с дороги свернула направо. Я шла мимо зимы, мимо летних холмов, изрытых ямами, мимо серых коробок учреждений и оказалась у ограды с тремя могилами. Я узнала это место по одинаковым шероховатым бетонным памятникам с цветными металлическими плашками, на которых изображены лица Светы, бабушки Валентины и мамы. Это самые дешевые памятники в агентстве, самые простые и самые неприметные. Но я узнала три бетонные косые доски и прислонилась щекой к сухой беловатой земле под маминой плитой. И она заговорила со мной. Ее голос звучал так отчетливо, громко, как будто мы с ней находимся в большом пустом пространстве. Она все говорила, говорила, говорила. Ее голос был будничный и холодный. Я остановила ее и сказала, что пишу книгу о ней. Она замолчала, и я почувствовала, как она медленно стала отдаляться и болтать с кем-то другим. Я услышала гул голосов под землей. Я кричала в пустую землю о том, зачем я пишу свою книгу. Я пыталась докричаться до нее. Я ела эту землю, трогала ее руками так, как если бы она была непроницаемой стеной, а мама беспечно болтала в подземном мире с какими-то чужими людьми. Ее голос был теплый и приветливый.

Я кричала ей, просила ответа, и она ответила, что это мой метод. Эта реплика звучала как обвинение. И весь звук исчез. Я оказалась на незнакомом кладбище, а потом долго искала дорогу, чтобы выйти оттуда. Но, как и в любом другом сне, дорога запутывала и обманывала меня. Я была разочарована встречей и шла вдоль голубых и фиолетовых сопок, вырастающих одна за другой. Я нашла выход, и по пути ко мне присоединилась Алина. Вместе с ней мы вышли на улицу Наймушина и пошли к блеклому водохранилищу. Там тучи были синие и черные.

Был ясный красивый день; утром мела метель, и все вокруг было сначала белое, а потом стало синим, как стекло. Я вынесла ящик с маминым прахом на улицу, села в машину, и мы поехали ее хоронить.

У самого выезда из города – на пятачке у Братского шоссе – уже собрались люди в пуховиках и шапках. У пятачка остановился большой полупустой «Икарус», который заводская администрация предоставила для маминых похорон. Людей было много. Все они подходили ко мне, представлялись и рассказывали, в каких отношениях были с мамой. Я подавала руку и принимала соболезнования. Некоторые женщины приносили маленькие стопочки фотографий в тонких целлофановых пакетиках, которые отдавали мне. Все эти фотографии я видела и до этого – горные костры, чужие свадьбы и дети. На смазанных фото я всюду находила улыбающуюся маму. Я наконец поняла, что это такой важный ритуал – вернуть фотографии после смерти человека его детям. Так сделала бабушка Анна после смерти отца. Они делали это и потому, что у людей моего поколения другие отношения с фотографиями и другие способы хранить память. Они хотели передать мне их способ помнить. У некоторых в руках были живые цветы, алые розы. Мама любила алые розы. На морозе они подвяли и не пахли.