Оксана Васякина - Рана

Где-то внизу, под рыбаками, был подводный мир села Старый Невон. Чтобы построить город и все, что вокруг, нужно было затопить низину, в которой жили люди. Под водой стоит деревня и храм, они – подводный памятник советской колонизации живой природы и старых поселений. Валентин Распутин в «Прощании с Матерой» писал о строительстве Братской ГЭС, она расположена в четырехстах километрах от нашей Усть-Илимской. Маленький остров съедала большая вода, и все живое дрожало от страха перед новым миром. В детстве я рассматривала водохранилище и знала, что мы живем в надводном царстве, а под нами есть еще один город, в котором живут подводные люди и существа. Ходили байки и о том, что после затопления подводные течения размывали сельское кладбище и гробы всплывали на поверхность воды. Но это, наверное, выдумки, легенды, отражающие страх людей, вызванный близостью темного подводного места, в которое уже нет дороги и которое таит в себе погибель. Были и истории о том, что, катаясь на катере в первые годы после затопления, можно было рассматривать, как сквозь стекло, небольшое мертвое село, а в сухую погоду маковка церкви поднималась над водой. Вместе с селом люди затопили и большой участок леса. Подводный лес погиб и начал гнить, вода от этого гниения зацвела, и летом видно, что холодная прозрачная вода Ангары здесь, в Усть-Илимском водохранилище, превращается в мутную рыже-зеленую. Она, как зеленый туман времени, прячет трагедию. Мир, построенный на гибели других миров, – недобрый мир. Но мы живем в нем, и он постоянно превращается в новый, сам себя поглощая, сам себя забывая.

Больше всего мне было жалко Лосят. Лосятами звали три маленьких острова. На деле это были большие сопки, между которыми текла до затопления Ангара. Им дали нежные имена, и когда вода поднималась, Лосята гибли. До сих пор сохранились черно-белые фотографии Лосят, на этих снимках острова уже обречены, но еще не погибли. То ли от того, что я знаю, что их вскоре не станет, то ли от того, что сами они своими большими телами предвидели смерть, на эту фотографию больно смотреть. Она завораживает своей потрясающей обреченностью. И мне кажется, я слышу, как плачут Лосята.

Мы добрели до смотровой площадки и стали смотреть на ГЭС. Там, внизу, под горой шумела широкая беспокойная Ангара, над ней отвесно стояли бетонные колеи водосброса, а за стеной ГЭС была большая глубокая вода. Меня с детства мучил вопрос: что будет, если дамбу прорвет, дойдет ли вода до Южки? Может быть, Южка одна останется над затопленным городом, ведь она высоко на сопке. Мы стояли и смотрели на большую реку, и сестра спросила меня о семье. Она спросила, планирую ли я выходить замуж, и я ответила ей, что я лесбиянка, что у меня все немного по-другому, не так, как у нашей родни. Сестра кивнула мне, позвала собаку и больше не задавала вопросов. Я и сама не знала, как и зачем нам говорить об этом.

Я мучаюсь от того, что мне все время приходится оправдываться. Я оправдываюсь за то, что я лесбиянка, оправдываюсь за то, что пишу такие непонятные и страшные стихи. Здесь, в этом тексте я постоянно пытаюсь найти оправдание способу своего письма. Я ищу опору в практиках других писательниц, мне страшно, что моя книга какая-то корявая, неправильная, косая. Она не вписывается в общее представление о литературе. И я боюсь говорить о том, что я есть на самом деле.

Но я не умею сочинять истории. Мир вокруг меня структурируется так, как я его пишу. И я структурирована так, как я выписываю себя. У меня нет другой меня и у меня нет другого понимания мира и письма. Даже эта фраза – «у меня нет другой меня и у меня нет другого понимания мира и письма» – звучит как оправдание. Я устала оправдываться за то, что я это я. Я устала искать обоснования для называния своей литературы литературой.

Ночью я лежала в темноте и снова раз за разом прокручивала в голове содержание этого текста. Я думала о том, может ли эта история вписаться в другую, более конвенциональную форму. Может ли здесь не быть всех тяжелых неприятных подробностей. Могу ли я написать стерильную книгу. Нет, не могу, не могу и не хочу. Потому что мой фонарь светит сквозь зеленый туман темноты и забирает у тьмы меня саму.

Я нашла стихотворение Геннадия Айги, которое он написал шестьдесят два года назад. Он написал его, когда моей матери еще не существовало. Время этого стихотворения длиннее, чем время жизни моей матери. Если бы я прочла это стихотворение маме, что бы она сказала мне? Она бы сказала, что это очень сложный и непонятный текст, или этот текст очень красивый, сказала бы она, но для нее непонятный. Она бы не поняла и не приняла моих собственных стихов. Айги, родившийся и до совершеннолетия живший в южной части Чувашии, смотрел на белое поле и бесконечную зиму. Однажды я была зимой в Чебоксарах, это холодный, неуютный серо-белый город. В аллее языческих истуканов стоит небольшой деревянный столб, посвященный поэту. У этого столба мы читали стихи. На YouTube сохранилась запись, как я читаю стихи в сером чебоксарском лесу. Я помню, как мерзли в сугробе ноги, одета я была не по погоде: на мне были тонкие дешевые сапожки из кожзама на бумажной подошве, тонкое денимовое пальто и жухлая розовая трикотажная толстовка. В лесу я мгновенно замерзла от того, что не выспалась и была с ужасного похмелья. Я стыжусь этой записи, там я – зерно, там я еще не я, а кто-то, кто только начинает понимать о себе как о поэтессе. Алина очень любит пересматривать это видео и им меня задирать.