Оксана Васякина - Рана

После сильного обострения болезнь стала тихой. Я вернулась из сахалинской командировки, где продавала книги на кинофестивале. Потом закрылся магазин, в котором я работала, и мне пришлось уволиться. В тот же день, когда я узнала об увольнении, позвонила моя приятельница Даша и предложила работать с ней в галерее. Я согласилась, так как у меня не было другого выбора, а сил искать что-то новое и подавно. Потом умерла мама и меня выгнали из квартиры на проспекте Мира. Пришлось переехать в квартиру знакомой, которая находилась очень далеко от метро. Но эта квартира была на одиннадцатом этаже, а на площадке никто, кроме меня, не жил. Я не слышала соседей, мужики не могли смотреть в мое окно, а в квартире не было ничего, кроме дивана и кухонных принадлежностей. Казалось, в этой квартире нет никаких живых существ кроме меня и кошки. Я впервые в жизни испытала ощущение, что я одна и рядом нет никакого настырного опасного взгляда. К тому моменту я уже полгода работала с новой терапевткой, и терапия мне медленно, но верно помогала.

Только однажды я проснулась от собственного крика: надо мной висела черная густая туча с медленно, как в воде, шевелящимися щупальцами. Она хотела меня поглотить. Я кричала во весь голос так, что соседи сверху стучали по батарее, пока я не проснулась. Это был последний вырвавшийся из моего сознания осколок болезни. Моя голова выплюнула его, как последний комок мокроты при бронхите. Дальше началась тишина. Тишина в моей голове и удивительное спокойствие. Я еще писала цикл «Ода смерти» и уже начинала отношения с Алиной, скоро я должна была переехать в новую квартиру и зажить новой жизнью. В ней не было болезни и опасности, в ней все было спокойно.

Все эти годы мир смотрел на меня нарочно невидящими глазами матери, холодными глазами бабушки Валентины и злобным глазом отчима. Мир водил глазами, когда я шла, спала, ела, занималась сексом. Бабушка умерла в 2016 году, в 2018 году материн любовник заживо сгнил в больнице по недосмотру медперсонала, в 2019 году умерла мама. Они закрывали глаза – сначала Света от острого туберкулеза, потом отец от СПИДа, потом бабушка, потом Ермолаев в луже собственного дерьма, потом остановилось сердце матери. Я лечу как ракета, и ступени одна за другой отрываются от меня, облегчая мой путь и полет.

Сегодня утром я проснулась и увидела глаза жены. Она улыбалась и подхватила меня своей рукой, как небольшое хрупкое тело. Она так долго и с такой любовью смотрит на меня, что мир вокруг дрожит и меняется. Он смотрит на меня ее глазами.

Я боюсь дописать эту книгу. Полгода назад ночью я открыла ноутбук и записала первую главу. Я думала, что это будет обычная документальная проза о том, как я везла материн прах в Сибирь, чтобы его там похоронить. Потом что-то сбилось внутри меня, и нарратив начал разбегаться. Сначала я долго вспоминала о том, как мама ела рыбу, или о том, как мы с ней ходили на рынок. Потом я пыталась понять, как устроено мое письмо и как моя память связана с ним. Здесь появились другие люди, на первый взгляд совершенно не относящиеся к делу, – мои женщины, знакомые, мои бабки с разных сторон. Дальше – в книгу начало засасывать писательниц и художниц, их идеи, мои стихи, мои эссе. И все, что я писала, и то, как я об этом размышляла, было связано с мамой. Я думала, что напишу эту книгу за два месяца, но сейчас уже октябрь, а я все не могу взять себя в руки, дописать несколько глав о том, как я ехала в Усть-Илимск, как хоронила маму и как возвращалась домой в Москву. Я как будто нарочно оттягиваю момент, когда смогу сказать, что дописала книгу. Я боюсь этого потому, что у меня есть четкое ощущение: после того как я допишу эту книгу, во мне запечатается рана. Рана, которую я долго не хотела залечивать, рана, которая долго была частью моего сознания, моей художественной практики.

Мне казалось, что прощаться с ней – значит отказаться от себя, потерять часть себя. Я тяну и сейчас, вместо этого разъяснения я могла бы писать главу о том, как ехала четырнадцать часов в ночном автобусе по ослепительно-синей сибирской трассе под пугающе большим небом и слушала по очереди Монеточку и «Аукцыон». Не потому, что у меня не было других песен; мне казалось, что тоска и ностальгия этой музыки смогут помочь мне прочувствовать что-то очень важное. Но я не пишу эту главу, хотя ежедневно прокручиваю ее в голове и вспоминаю это движение леса мимо окон и мелькающие столбы в ночных полях. Отраженный от снега свет фар и прожекторов иногда попадал в спящий автобус. В автобусе было темно, и несколько человек храпели в голос, а по телевизору в носовой части крутили одну и ту же дешевую мелодраму о жухлой любви в дачном подмосковном домике. Рядом спала моя тетка. Мы с ней говорили, пока совсем не стемнело. Потом она откинула голову на спинку и заснула в своем светло-сиреневом дорожном пуховике, а я сидела, уставившись на дорогу, по которой все детство ездила из Иркутска в Усть-Илимск и обратно, осенью, зимой, весной и летом. Я знала эту дорогу, знала, что от Братска до Усть-Илимска ехать четыре часа, знала, что после Братска начнется раздвоенная бетонка. В середине пути будет поселок Тулун, в котором можно будет зайти в уличный туалет и в слабом кафе с пластиковой одноразовой посудой и розовыми занавесками с бабочками купить еду. Я знала эту дорогу, это была долгая дорога в тайге под большим черным небом, усыпанным белыми крапинками звезд. Она была затянута по бокам белыми сугробами, а деревья вдоль нее были в тонкой паутинке инея. Поземка, мелкая снежная пыль танцевала в свете желтых фар на сером асфальте. Я знала эту дорогу. Она была как мертвое тело и тихий серый прах в стальной урне, стоявшей все это время у меня в ногах. Все вокруг было мертвое и меня не знало, и это было большим разочарованием. Это безразличие мира меня удивляло, но больше всего было страшно от того, что я сама ничего не чувствую.