Ольга Птицева - Выйди из шкафа

Я не чувствую тела. Я весь — ее голос, ее глаза, волосы, выбившиеся из косы, оттянутый воротник футболки. Я — синие ромбы, ямочка на правой щеке. Я — ее неотвратимость, хладнокровная жестокость, с которой Катюша отрезает от меня кусок за куском. Через вязкую жижу, в которую обратился воздух, я отползаю от тахты к шкафу. Мне нужно спрятаться. Запереться изнутри. Павлинская никогда не искала меня между полок. Я сидел там, в безопасности и темноте, и слышал только, как ходит она, спотыкаясь о собственные ноги, матерится вполголоса, поминает меня, но не зовет. Звать стыдно. Я не ищу, Мишенька, пусть сами меня находят. Ты маленький и никчемный. Но я родила тебя мужчиной. Им тебе и быть. Я не знаю, кто я, дорогая матушка, я просто ползу в нору, как мышь с перебитым хребтом, и молюсь тебе, единственному моему божеству, чтобы Катюша не остановила меня. Если она скажет «Стой!» — я остановлюсь.

— Стой, — одними губами говорит Катюша, и я замираю. — Звони ему, говори, что ошибся. Что зря это все. Говори, что тебе очень стыдно. Говори, что никакой книги не будет. И ничего у вас не будет. Звони.

Руки сами лезут в карман. Пальто распласталось подо мной, я трепыхаюсь на полу, неловкий и жалкий. Катюша не сводит с меня глаз. Пока она смотрит, я бессилен. Я сделаю все, что она велит. Петро срывается с гардины и садится ей на больное плечо. Впивается коготками. Катюша вскрикивает от неожиданности. Петро вспархивает и бьет крыльями перед ее лицом.

— Тимур-р-р хор-р-рошиий! Хор-р-роший Тиму-у-ур-р, — издевается он. — Петру-у-уша хор-р-роший! Хор-р-роший! Тимур-р-р! Тимур-р-р!

Он коверкает мой голос до неузнаваемости, но Катюшу не обмануть. Когда только сумела глупая птица выучить это имя? Я не произносил его вслух. Только думал, осторожно, в половину громкости мыслей. Тихонечко пробовал на вкус, как беззвучно оно может звучать — Ти-му-р-р-р. Хороший. Хороший. Тимур. Но Петро расслышал, чтобы размножить, маленький пернатый ксерокс, и теперь выплевывает Катюше прямо в лицо ненавистное имя.

— Пошел! — вопит она. — Пошел вон! Убью!

Стоит ей переключить свой гнев на попугая, ко мне возвращается тело. Я отбрасываю телефон в сторону, распахиваю дверцу шкафа и забиваюсь в самую его глубину. Сминаю подолы, обрываю лямки, рушу хрупкую архитектуру полочек и ящичков. Сверху на меня падает тончайшей выделки белье — кружевной лиф, шелковые трусики, я так и не осмелился натянуть их на себя. Только любовался украдкой, пробовал ладонью их невесомость.

— Выходи оттуда, — требует Катюша.

Петро больше не слышно. Может, она переломила его шею, может, выпустила в окно. На секунду внутри меня становится горячо, но быстро холодеет. Я снова один на один с Катюшей. Она дергает за ручку, но я держу дверцу изнутри.

— Выйди из шкафа, Миша, — шипит она. — Сейчас же выйди!

Молчу, задерживаю дыхание. Вдруг она подумает, что меня там нет. Что я растворился. Что меня и не было. Вдруг мне повезет. Но я из рода невезучих.

— Хорошо, — соглашается Катюша. — Сиди там. А я напишу Тимуру. Пора нам познакомиться, правда?

Я захлебываюсь слюной, сплевываю ее прямо на брючный костюм, сшитый в начале лета. Портниха снимала мерки и морщилась, старалась не прикасаться ко мне, как к прокаженному. Я поклялся, что никогда больше к ней не вернусь. В сентябре я заказал у нее изумительную горчичную комбинацию.

— Слышишь, я напишу ему, — говорит Катюша. — Прямо сейчас. Пусть он знает, это я — Михаэль Шифман. Я! А ты — никто. Пусть Тимур знает.

Она блефует и так боится людей, что никогда не осмелится написать кому-то. Не бывать этому. Можешь врать мне, сколько захочешь, милая. Я устраиваюсь поудобнее на ворохе измятого тряпья, когда мой телефон, оставленный под журнальным столиком, щелкает снятой блокировкой.

— Не надо!

Я вываливаюсь из шкафа, ползу к Катюше, она сидит на коленях и упорно тычет пальцем в экран. Ищет Тимура. Не знает, как отыскать. Консервативная моя девочка с кнопочным телефоном. Как гордилась ты приверженностью старым привычкам, гляди, вот и они тебя подвели.

— Отдай, — прошу я и замираю перед ней.

Можно выбить телефон из рук. Можно повалить ее на пол. Ударить. Но я вижу, как топорщится под футболкой ее покореженная плоть. Вижу, как дрожат плечи. Катюша глотает слезы, сдерживается из последних сил, и судороги эти лишают ее лицо красоты. Равняют с телесным уродством. Она больше не ангел. Девочка моя. Обиженная, преданная. Ничего-ничего, и это пройдет. Я обнимаю ее с размаху, хочу прижать к себе, согреть озябшее тело, зашептать боль, зацеловать обиду. Все пройдет. Не будет никакой книги. Никакого Тимура не будет. Такая глупость все, Катюш. Ну что мы как дети, право слово. Иди ко мне. Иди.