Йожеф Дарваш - Город на трясине

Старший мысленно утешал себя тем, что рано или поздно его все равно будут умолять вернуться на прежнее место. И именно не просить, а умолять, так как воочию убедятся, что ни Ковач, ни кто другой не сможет так справиться с соломой, как он. Вот тогда он им и скажет: пусть, мол, не делают из него дурака; куда его поставили, там, мол, он и останется.

Возвращаясь от колодца, он уже не думал о том, что артельщики его могут увидеть или даже заговорить с ним. Он готов был остановиться напротив стога, критически осмотреть его, а затем, взяв в руки вилы, поправить его на свой манер.

— Эй, дядюшка Михай, что скажете? Ну как, нравится вам стог?! — крикнул ему Ковач, стоя на самом верху. — Иди вы любите только длинные и тонкие копенки?! — Прокричав это, Ковач громко засмеялся.

Михай ничего не ответил и, пробормотав себе под нос какое-то ругательство, пошел к своей полове.

Тем временем солнце уже поднялось из-за горизонта, осветив белесое одеяло утреннего тумана. Увидев солнце, артельщики так обрадовались, что вмиг забыли о работе и затеяли игры, будто только для этого и собрались сюда. Парни и девушки перекидывались шутками, острыми словечками. К этой словесной игре сразу же примкнули и молодожены.

Пишта Фаркаш, например, настолько осмелел, что, подобравшись к одной из девушек, поцеловал ее. Девушка громко завизжала, к ней на помощь кинулись подружки. Они схватили Пишту и, хотя он отчаянно сопротивлялся, бросили его в солому. Одна из девушек предложила в наказание раздеть парня.

— Посмотрим, нет ли у тебя блох в штанах!.. — хохотала озорница.

Девушки с громким смехом и визжа от удовольствия стащили с Пишты брюки. Через минуту они наполовину стащили и исподники, однако в это мгновение парню с грехом пополам удалось наконец вырваться из цепких девичьих рук. Поддерживая одной рукой исходники, а другой брюки, Пишта со всех ног бросился бежать.

Артельщики, наблюдавшие эту сцену, покатывались со смеху и криками подбадривали озорниц. Даже семидесятилетний Шандор Бак и тот не остался безучастным: он так хохотал, что его большой живот ходил ходуном, а пуговицы на пиджаке, казалось, вот-вот все до одной отлетят с треском. Под мышкой у Бака была зажата литровая бутыль с палинкой. Вдоволь нахохотавшись, он предложил всем отпить из нее:

— Промочите немного горло-то!

— Ну, будем здоровы! — ответили ему, и бутыль пошла по кругу.

Все были очень довольны, что пить пришлось из горлышка, а не из стаканов.

Добрый глоток палинки еще больше взбодрил артельщиков, и они запели. Пели все: и те, кто метал стога, и те, кто обслуживал молотилку, и те, кто убирал полову. Пели, не обращая внимания на то, что в рот залетала пыль, а шум работающей молотилки заглушал их нестройный хор.

В семь часов молотилку остановили: настало время завтрака. У колодца вымыли руки и лица. Вытирались кто краем фартука, кто подолом рубахи.

Завтракали хлебом с салом, — разумеется, если у кого было сало. У некоторых, кроме хлеба, ничего не было, разве что луковица. И то хорошо: все же не пустой хлеб ели!

Настоящая работа началась после завтрака. О том, что она была настоящей, свидетельствовало хотя бы то, как они к ней готовились. Молодые мужчины и парни разделись до пояса, и не столько потому, что им было жарко, сколько потому, что сухая солома, забиваясь под рубаху, портила материю. И хотя жаркое солнце порой обжигало им кожу, а солома больно колола тело, стремление сберечь одежду было превыше всего.

Не раздевались только старики и пожилые: им не подобало ходить голышом. Разумеется, не раздевались и девушки. Всю голову и большую часть лица они закрывали платком, чтобы защитить их от пыли. Однако платок предохранял лишь от крупной пыли, а мелкая, как ни старайся, залезала повсюду: покрывала все тело, лезла в глаза и уши, и даже в легкие. Во время всего обмолота и несколько дней после него артельщики плевались сгустками пыли.

Так что работа до завтрака по сравнению с той, какая началась потом, была тихой разминкой. А теперь с каждым часом становилось все жарче и жарче. Пыль поднялась столбом, а темп работы все увеличивался и увеличивался, все сильнее подгоняя артельщиков. Постепенно стихли шутки — теперь было не до них. А если и выдавалась минута-другая передышки, то все бросались к кувшину с водой или же спешили к молотилке, чтобы собственными глазами посмотреть, как течет в мешки пшеничка. И тогда подставляли под золотой ручеек сложенные лодочкой ладони и, набрав в них зерна, старались определить его вес, любовались его цветом, а в довершение всего брали в рот несколько зерен и разжевывали их, чтобы почувствовать вкус свежего хлеба.