Жоэль Диккер - Последние дни наших отцов

Клода-кюре вскоре отправят на юг Франции вместо Пэла. Теперь он проходил подготовку на Портман-сквер, его должны переправить в ближайшие недели.

Толстяка распределили в одну из групп черной пропаганды.

Что до Лоры, то на нее пока приказа не поступало из-за гибели Пэла: прежде чем вернуться на местность, ей предстояло пройти психиатрическое освидетельствование — такова процедура. Провести это время в Челси она не захотела, предпочла быть рядом со своими, с теми, кто напоминал ей Пэла, — с Толстяком, Клодом, Кеем, Станисласом. Она попросила разрешения переехать в Блумсбери, в комнату Пэла. В квартире поднялась суматоха: трое ее обитателей с помощью Доффа и Станисласа вычистили каждый уголок, нужно было принять ее как следует. Повесили новые шторы, отмыли все, вплоть до встроенных шкафов, а Клод заменил увядшие цветы.

Когда Лора подъехала к дому, Кей, Толстяк и Клод ждали ее на тротуаре. Кей заранее всех проинструктировал: теперь надо вести себя прилично. Не разгуливать в нижнем белье, не рассказывать похабные истории, не оставлять полные пепельницы в гостиной, а главное, ни словом не упоминать Пэла. Только если сама заговорит.

Она распаковала свои тяжелые чемоданы в комнате любимого. Толстяк, ни на шаг не отходивший от нее, стоял в дверном проеме и смотрел.

— Тебе не обязательно спать здесь, — сказал он. — Из-за тяжелых воспоминаний. Хочешь, бери мою спальню или спальню Клода. У Клода она побольше.

Она с улыбкой поблагодарила его, потом подошла и скорбно прислонилась головой к его огромному плечу.

— Какие тяжелые воспоминания? — прошептала она. — Нет никаких тяжелых воспоминаний. Только печаль.

Печаль. Больше у них не осталось ничего. Все были подавлены.

Толстяк вдобавок к собственному горю нес и горе Лоры, он не мог видеть ее такой убитой. Других она могла обмануть, сделать вид, что никогда не сломается. Но по ночам, когда она оставалась одна, когда не нужно было ни перед кем делать вид, она не спала. Толстяк, живший в соседней комнате, знал это: лежа в кровати, он ловил затаенное, едва слышное рыдание, полное неодолимой печали. Песнь скорби. Толстяк вставал, дрожа от холода, прислонялся головой к перегородке между спальнями и тоже плакал, опьяненный тоской. Иногда он заходил к ней: тихонько стучал, входил и садился рядом. Она любила, когда Толстяк приходил среди ночи помочь ей одолеть тоску. Но всякий раз, когда он скребся в дверь, она вздрагивала — на долю секунды ей казалось, что пришел Пэл, как в Уонборо, как в Локейлорте, как всегда.

Однажды под вечер, оставшись наедине с Клодом, Толстяк спросил:

— Тебе не кажется, что я приношу несчастье?

— Несчастье кому?

— Да всем! Жабе, Эме, Пэлу, Фарону. Это все из-за меня, как ты думаешь? Сам-то я считаю, что надо бы мне умереть. Скажи своему Боженьке, скажи, пусть меня убьет. Своему говенному Боженьке, там, наверху. Из-за меня люди гибнут.

Толстяк думал и о Мелинде. Все время думал. Он ее больше никогда не увидит, он это знал и очень горевал, долго горевал из-за вечного своего одиночества. Со временем горе прошло. Боль улетучивается, но печаль остается. Мечта его тоже угасла: прощай, милая свадьба, прощай, милый французский трактир, где он был бы поваром, а она официанткой.

Клод обнял гиганта за толстый загривок.

— Не говори так, Толстяк. Знать тебя — большая удача. Для нас всех. И Пэл тебя обожал, ты же знаешь. Вот и не надо так говорить. Пэл погиб из-за войны, из-за немцев. Идем бить немцев, Толстяк. Во имя наших погибших. Что нам еще остается?

Толстяк пожал плечами. Он уже ни в чем не был уверен. Что победить в войне, что проиграть — результат один: все равно все умрут.

— У меня больше нет мечты, Попик. Однажды я сказал Пэлу, что без мечты мы гибнем, как растения. Как Жаба.

— Мы снова найдем тебе мечту.

— Мне так хочется стать отцом. Иметь детей, семью. Семья тебя оберегает. Когда у тебя семья, с тобой ничего не может случиться.

— Значит, ты станешь отцом. Потрясающим отцом.

Толстяк сжал плечо друга, поблагодарил за утешение. Но отцом он, наверно, не станет никогда — таков удел вечно одиноких.

Он спустился на кухню “Лютеции”. Спросил шампанского у официанта, который хорошо к нему относился: раз он говорит по-французски без акцента, значит, он меньше немец, чем все прочие. Попросил полусухое, не в ведерке, без всего, просто бутылку. Рассыпался в любезностях. На улице было серо и мрачно. Кунцер считал декабрь самым уродским месяцем творения. Даже ругательство придумал по этому случаю: Scheissigdezember — “дерьмокабрь” — в одно слово. Официант вернулся с бутылкой, Кунцер поблагодарил.