Жоэль Диккер - Последние дни наших отцов

Мужчина снова вышел из дома с унылым видом, и Кунцер внимательно оглядел его. Он только наблюдал, ничего больше. В почтовом ящике ничего не было, Кунцер это знал, порылся до прихода мужчины. Он посмотрел вслед маленькой фигурке, направлявшейся к бульвару Сен-Жермен: кто это, черт возьми, мог быть? Только смешной мелкий служащий. В нем не было ничего от британского агента, он никогда не оглядывался, ничего не проверял, не проявлял беспокойства. Сколько дней он следил за ним, иногда почти не скрываясь, а тот ни разу его не заметил! Либо это величайший шпион, либо ему нечего скрывать. Дни его проходили на редкость однообразно: каждое утро он уходил в одно и то же время, ехал на метро в министерство. Потом, в полдень, возвращался, шарил в почтовом ящике и снова уезжал на работу. Какая-то совсем уж удручающая рутина, Кунцер был сыт по горло.

Несколько раз он заходил в камеру к девушке, снова спрашивал:

— Кто этот человек?

И получал один и тот же ответ:

— Важный агент из Лондона.

Он не верил в это ни секунды: не таков этот тип, чтобы подготовить операцию на базе Пенемюнде. И все-таки он был убежден, что девица не врет: она приезжала к этому почтовому ящику не один раз, притом с оружием, и посылали ее британские спецслужбы. Но не ради этого человека, это же нонсенс. Главное — выяснить, кто давал ей эти письма. Ничего стоящего она не сказала. На первом допросе он вышел из себя: девица отказывалась говорить.

— Кто вам дал эти письма, мать вашу? — заорал он.

Какой ужас — орать на Катеньку, на свою милую малышку, словно на плохо выдрессированную собаку, которая не желает исполнять забавный трюк. Она не помнит, сперва высокий блондин, потом маленький брюнет, его звали то ли Сэмюэл, то ли Роджер, она его видела всего один раз, он оставлял письма в распределительном щитке какого-то дома. Кунцер смотрел на нее с восхищением: храбрая какая, как его Катя. Он повторил вопросы, пытаясь дать ей шанс, избавить от избиения. Но пришлось бить. Он говорил с ней на “вы”, любовно глядел на нее, на свою воскресшую Катю, втайне ласкал; а потом бил по щекам, бил палкой, словно непослушное животное. Но животное — это он сам. Вот во что его превратили проклятые англичане, стершие с лица земли Гамбург, истребившие женщин и детей — вот во что они его превратили. В животное. А бедняжка кричала, что даже не читала этих писем. Он ей верил. Прочти она их, могла бы спасти себе жизнь.

Кунцер провожал мужчину взглядом, пока тот не свернул на бульвар и не скрылся из виду. Сегодня он за ним не пойдет, не хочется энный раз ездить впустую к какому-то жалкому министерству. Пусть идет. У французской полиции на него ничего не было; незнакомец, человек без прошлого, пустое место. Агент абвера постоял неподвижно еще пару минут, убеждаясь, что мужчина в самом деле ушел, потом вошел во двор дома. Еще раз заглянул в почтовый ящик: пусто, конечно. Ему пришло в голову зайти в квартиру этого мужчины; там он еще не был, это последняя ниточка. Но сразу подниматься не стал: он чувствовал, что на него кто-то смотрит. Поднял голову, посмотрел на окна жилых этажей — никого. Незаметно обернулся и заметил, что дверь в каморку консьержки приоткрыта, а за ней виднеется чья-то тень, следящая за ним.

Он направился к каморке, и дверь тут же захлопнулась. Он постучал, консьержка как ни в чем не бывало открыла. Редкая уродина, грязная, мерзкая распустеха.

— Что надо? — спросила она.

— Французская полиция, — ответил Кунцер.

Какой он дурак, зачем уточнять “французская”. Французские полицейские так не говорят, ему же не поверят. Ему не хотелось представляться официально, французская полиция всегда вела себя добродушнее. Но женщина придираться не стала; говорил он без малейшего акцента, а с полицией она, видно, дела не имела.

— Вы за мной наблюдали? — спросил он.

— Нет.

— Что ж вы тогда делали?

— Я слежу, кто заходит в дом. Из-за мародеров. Но я сразу поняла, что вы не из таких.

— Естественно.

Он решил расспросить консьержку о мужчине , раз выпал такой случай.

— Вы его знаете? — он назвал того по имени.

— Само собой. Он сколько уж тут живет. Лет двадцать, если не больше.

— Что вы можете о нем сказать?

— У него неприятности?

— Здесь я задаю вопросы.

Консьержка вздохнула и пожала плечами:

— Славный малый, ничего интересного. Но что от него понадобилось полиции?

— Не ваше дело, — раздраженно ответил Кунцер. — Он живет один?

— Один.

— Родных нет?