Жоэль Диккер - Последние дни наших отцов

Они не встретили никакого сопротивления. Немцы погибли все, не успев даже встать с кожаных сидений. А если кто еще и дышит, так вот-вот истечет кровью. Фарон подумал было спуститься с пригорка и прикончить выжившего, если таковой есть, но быстро отказался от этой мысли — оно того не стоило. Подходить к машинам рискованно, можно получить пулю: вдруг кто-то из оккупантов от отчаяния найдет в себе силы разрядить в него люгер. И вообще Фарон надеялся, что хоть одна из жертв выживет. Важно было не число убитых, в этом конкретном случае оно не имело значения: несколько военных, пусть и в высоких чинах, — сущий пустяк по сравнению с миллионной армией. Задачей таких операций было не убивать, но создавать атмосферу тотального страха, и не для горстки бедолаг из конвоя, а для всех немецких солдат на французской земле. Даже лучше, если кто-то выживет. Он всем расскажет, как все было неожиданно, расскажет про ужас, панику, бессилие, крики, про решимость нападавших, про погибших товарищей, минутой раньше весело шутивших рядом, на соседнем сиденье. Слова уцелевшего на больничной койке, которая станет единственным его прибежищем на ближайшие месяцы, а может, и дольше, донесут до всех послание Фарона: смерть, муки, ужасные раны — вот что ждет их всех, их, дерзнувших изнасиловать Францию. Им нигде не будет покоя.

Поэтому Фарон решил больше не рисковать и скомандовал отбой. Операция прошла успешно, она окрылит его людей. Когда солдаты верят, они становятся сильнее. Они скатились с пригорка по противоположному склону и побежали. “Встретимся в нашем месте!” — крикнул Фарон бойцам, садившимся в фургон, где их уже поджидал дозорный с туманным горном. А гигант ринулся дальше, к хижине, нарушив правила безопасности. Но ему хотелось видеть.

Теперь он улыбался, не отрываясь от бинокля, наслаждался картиной изрешеченного горелого железа. Ему даже почудился отчаянный крик, и он засмеялся от радости. “Я стал человеком, Клод. Ты только посмотри…”, — произнес он вслух. За его плечами был внушительный список диверсий. Он уже подорвал несколько поездов. О, какой азарт! Конечно, ему было страшно. Но это был великолепный, успокоительный страх, а не тот, настоящий, страх труса. Он убивал. Даже больше, чем ему казалось. Он убивал людей в поездах, в легковых автомобилях, в грузовиках. Он выследил и убил несколько немецких офицеров. Обычно УСО требовало создать для убийства группу из нескольких человек, но он работал в одиночку. Наблюдал за повседневными мелочами — в этих мелочах и заключалась главная слабость. Офицер, оказавшись проездом на несколько дней в городе, всегда наверстывал, всегда как будто старался одолеть одиночество своей кочевой походной жизни: ходил в один и тот же ресторан в обед и вечером, в одни и те же часы. Пунктуальность немцев была в его глазах огромным проколом. Он терпеливо поджидал их на углу пустынной улицы, зная, что офицер, раб своих привычек, вскоре появится перед ним. И молча убивал. Обычно ножом — он любил нож. А еще он заехал в Париж, хотя не получал официального приказа. По личной инициативе. Прожил несколько дней на своей конспиративной квартире, только чтобы еще побродить вокруг “Лютеции”. Скоро придет и ее черед. Ничего невозможного. Он думал о ней все время, в любую свободную секунду разрабатывал план операции. До конца года он взорвет “Лютецию”. И станет величайшим героем войны.

Фарон радовался в хижине. Но пора уходить, хоть и неохота: скоро немцы поднимут тревогу, начнут прочесывать лес. Он не любил, когда приходилось убегать, он любил смотреть. Он не любил убегать ни от кого. Пусть приходят, пусть приходят за ним. Он уже давно ничего не боится.

Бомбежки. Союзники по всей Европе наносили удары с воздуха, чаще всего при поддержке агентов на земле.

Кея в феврале перебросили в Швейцарию. Он направился в окрестности Цюриха наблюдать за заводами в северной части города: подозревали, что они помогают военной промышленности Германии. В середине марта королевские ВВС разбомбили военные предприятия фирмы “Эрликон”. Потом он побывал в Ренне и в Руане, где встретился с неким Риаром. В первые дни апреля воздушные силы США, в свою очередь, нанесли удар по заводам “Рено” в Булонь-Бийянкуре, где изготавливали танки для вермахта.

Клод тоже поработал агентом на земле. В конце марта его послали в Бордо, он участвовал в подготовке бомбардировок.

Толстяк разъезжал по городам на Северо-Западе, где дислоцировались крупные гарнизоны вермахта, и благодаря своей доброжелательности и зубоскальству приобрел множество друзей, особенно среди немецких солдат. Он встречался с ними в кафе, говорил о войне, пожимая плечами с простодушным видом, как о чем-то самом что ни на есть заурядном. Его очень любили. Он был из тех славных, верных парней, с которыми приятно быть рядом: можно не опасаться, что он затмит тебя в женских глазах. Толстяк занимался черной пропагандой — той, что ведут в рядах противника без его ведома. Он наводил разговор на музыкальные темы — немцы весьма ценили музыку, — а потом советовал кое-какие хорошие местные радиостанции на немецком. Музыку там крутили завлекательную, паузы заполнялись качественно; он ругал себя, что плохо знает язык и не может оценить их по достоинству. Да, ему не терпится, чтобы вся Европа заговорила наконец по-немецки — французский такой некрасивый. И он превозносил “Радио Атлантик” или “Зольдатензендер Кале” — немецкое радио для немецких солдат с отборными развлекательными программами; помимо музыки, там давалась сводка важнейших новостей, которые повторяли и все прочие немецкие станции. Даже самый недоверчивый слушатель не замечал в потоке правдивой информации растворенную в нем ложь. И вряд ли мог вообразить, что его новая любимая программа звучит из лондонской студии.