Жоэль Диккер - Последние дни наших отцов

И Станислас крепко обнял Пэла, сжимая кулаки в ярости и смятении. А юноша в утешение провел рукой по его седым волосам.

— Если бы у меня был сын, — прошептал Станислас, — если бы у меня был сын, я бы хотел, чтобы это был ты.

Он рыдал. Он знал только одно: сам он будет жить, ведь он больше не может пойти на войну. Он будет жить еще долгие годы, десятки лет, жить в стыде уцелевших, увидит страшную поступь мира. Пускай он не знал, что случится с человечеством, но он мог быть спокоен, ведь он встретил их — Кея, Фарона, Толстяка, Клода, Лору, Пэла. Он жил с ними рядом, с ними, быть может, последними из людей, и не забудет их никогда. Да пребудут они благословенны, да пребудет благословенна память тех, кто уже не вернется. Это их последние дни. Дни скорби. Дома он завесит зеркала, сядет на пол, разорвет на себе одежды и перестанет есть. Перестанет существовать. Обратится в ничто.

— Выкручивались же как-то до сих пор, — прошептал Пэл. — Не отчаиваться, только не отчаиваться.

— Ничего ты не знаешь.

— Про что ничего не знаю?

— Толстяк.

— Что Толстяк?

— Толстяка на втором задании схватило гестапо.

— Что?

Сердце Сына больно заколотилось.

— Его пытали.

От одной мысли о Толстяке Пэл застонал.

— Я не знал.

— И никто не знает. Толстяк молчит.

Повисла пауза. Пэл про себя молил Бога больше не повторять этот ужас. Сжалься, Господи, только не Толстяк, не Толстяк, не славный Толстяк. Пусть Господь пощадит Толстяка и возьмет жизнь у него, у дурного сына, недостойного сына, бросившего отца.

— И чем все кончилось? — наконец спросил Пэл.

— Они его отпустили. Представь себе, этот придурок сумел их одурачить, убедить, что ни в чем не виноват. Они его освобождают, дежурные извинения и все такое, а он под это дело крадет документы из канцелярии комендатуры.

— Ишь, обалдуй! — засмеялся Пэл.

С минуту они улыбались. Но скоро все переменится, солнце над ними уже не будет прежним. Оба снова посерьезнели.

— И он снова поедет?

— Пока служба безопасности отмашку не дала.

Толстяк в своем убежище закрыл глаза, ему вспомнились пытки. Да, его задержали. Гестапо. Его били, но он держался молодцом, сумел их убедить, что за ним ничего нет, и в конце концов его отпустили. Вернувшись в Лондон, он, разумеется, упомянул об этом в рапорте, но никому из друзей не сказал. Только Станисласу, тот и так знал у себя на Портман-сквер. Зачем Станислас все рассказал Пэлу? Ему так стыдно! Стыдно, что его схватили, стыдно, что его зверски избивали — часами напролет. Он не считал себя храбрецом; он ничего не сказал на допросе, не сломался, чтобы кончился этот ужас, но это не храбрость: просто если бы он заговорил, его бы точно потом казнили. Отрубили бы голову. Да, немцы так делают. И он подумал, что если умрет, то больше не увидит Мелинду, а значит, так и не узнает любви. Еще ни одна женщина не говорила ему, что любит его. Он не хотел умирать, не узнав любви. Как будто и не жил, а уже умер. И в жутком подземелье комендатуры он сумел молчать так, что его отпустили.

Когда Пэл и Станислас вернулись в дом, Толстяк встал за кустом на колени, моля Бога, чтобы его больше никогда не били.

Чем ближе был отъезд, тем сильнее курсантами завладевал страх. Их всех вызывали на Портман-сквер, они получили новое задание и инструкции. Скоро все поочередно окажутся в транзитных домах возле аэродрома Темпсфорд. И все старались провести последние дни как можно лучше. Лора с Пэлом каждый вечер куда-нибудь ходили: ужинать, потом в театр или в кино. В Блумсбери возвращались поздно, рука в руке, нередко пешком, несмотря на февральский холод. Кей и Клод уже спали, Толстяк на кухне учил английский. В спальне Лора и Пэл старались вести себя тихо и незаметно. На заре Лора возвращалась в Челси.

В воздухе была разлита угроза — снова во Францию, снова к отцам. Угроза жизни. Фарон нервничал, вел себя все несноснее. В один из последних вечеров, что они провели вместе в Блумсбери, он без конца над всеми насмехался. Едва не рассорившись с Кеем, великан удалился на кухню, подальше от упреков, сыпавшихся в его адрес. Клод пошел за ним. Как ни странно, Клод был единственным, кого Фарон уважал, даже побаивался. Быть может, потому, что в глубине души все считали его Божьей десницей.

— Нельзя же всю жизнь быть мудаком, Фарон! — стал отчитывать его кюре.

Исполин с сальными волосами, пытаясь уйти от разговора, стал шарить по шкафам и набил рот печеньем Толстяка.

— Ты чего добиваешься, Фарон? Чтобы все тебя возненавидели?