Жоэль Диккер - Последние дни наших отцов

Он в последний раз налил себе кофе, выпил медленно, оттягивая роковой шаг. Когда он выйдет из гостиницы со своим чемоданчиком, рухнет последняя надежда. Он потеряет все, сыграет отбой, ему крикнут Vae victis [17] Горе побежденным ( лат .) ( Прим. пер. ) , Германия будет разбита. Его Катя умрет под бомбами союзников, его Библия будет годиться лишь для молитв за мертвецов, а фото станет только траурным портретом.

С последним глотком ему показалось, что даже птицы больше не будут петь. Потом он вышел из “Лютеции”. Вежливо попрощался со швейцаром:

— До свидания, месье.

Швейцар ему не ответил: сегодня пожмешь руку немецкому офицеру, а завтра тебя расстреляют.

— Простите за весь этот бардак, — добавил Кунцер, пытаясь завязать разговор. — Знаете, все должно было быть не так. А может, и так. Уже не знаю. Теперь вы снова станете свободным народом, надо бы пожелать вам удачи в новой жизни… Но жизнь, месье, — самая большая катастрофа, какую только можно помыслить. Это точно.

И он удалился. Достойно. В последний раз отправился на улицу Бак. Поднялся на второй этаж, позвонил в дверь. Настало страшное время прощания.

Отец весь кипел от волнения:

— Правду говорят, что немцы отступают? Париж скоро освободят?

Он не замечал, что в руках у Кунцера чемоданчик.

— Да, месье. Скоро немцы обратятся в ничто.

— Значит, вы выиграли войну! — воскликнул отец.

— Наверно. Если и не выиграли, то немцы, во всяком случае, ее проиграли.

— Что-то вид у вас недовольный.

— Вы ошибаетесь.

Кунцер не осмелился сказать, что больше не придет, — отец выглядел таким счастливым.

— А что мой Поль-Эмиль? Вернется?

— Да, скоро.

— Завтра?

— Попозже.

— Когда же?

— На Тихом океане тоже война…

— И ее тоже ведут из Женевы? — недоверчиво спросил отец.

— Все решается в Женеве, месье.

— Какой город. Какой город!

Кунцер растроганно посмотрел на отца. Больше он никогда его не увидит. Он не находил в себе ни слов, ни мужества объявить о своем отъезде.

— Месье, вы не могли бы еще раз показать мне последние открытки от Поля-Эмиля?

— Открытки? Открытки. Ну конечно!

Отец просиял. Пошел к камину, взял в руки книгу, пересчитал открытки и долго зачарованно смотрел на них.

— Ах Женева, ах сынок! Надо же, командует этой войной. С ума сойти. Знаете, я так им горжусь. Жалко, мать не дожила, не увидела… Интересно, в каком он звании, если за все это отвечает? По меньшей мере полковник, да? Полковник! Тсс-тсс… С ума сойти, такой молодой, а уже полковник. Какое у него будущее! Знаете, после такого он может и президентом стать, как вы думаете? Не сразу, конечно, позже, но почему бы и нет? Полковник. Он ведь полковник, да? А? А?

Отец обернулся к собеседнику, но комната была пуста.

— Вернер? Где вы, друг мой?

Молчание.

— Вернер?

Он вышел в коридор. Входная дверь была открыта.

— Вернер? — снова позвал отец.

Ответом ему была тишина.

На улице какая-то фигура бежала по бульвару в сторону Лионского вокзала — силуэт с чемоданом. Кунцер удирал. Он больше не немец, он больше не человек, он ничто. Канарису, его герою, хватило ума отправить семью в надежное место, за пределы Германии. А ему больше некого было укрывать, у него больше нет Кати, нет детей. В конечном счете он был рад, что не завел детей, — они бы так стыдились отца.

Кунцер бежал по бульвару. Больше его никто не увидит. Через несколько дней союзники освободят Париж. Без разрушительных бомбежек, которых так боялся Пэл.

В конце августа Толстяк и Клод с трехцветными повязками на рукаве и револьвером на поясе гуляли в освобожденном Марселе, в порту.

— Вдыхай запах моря! — кричал Толстяк.

Клод улыбался.

Они свое дело сделали. Скоро оба вернутся в Лондон.

— Ну что, с УСО покончено? — спросил Толстяк.

— Не знаю. Пока не покончено с войной, с УСО не покончено тоже.

Толстяк кивнул.

— А с нами?

— Тем более не знаю, Толстяк.

— Хочу снова увидеть Лору, хочу увидеть малыша! Надеюсь, это мальчик, как Пэл. Скажи, Попик…

— Чего?

— Даже если война все-таки кончится, можешь по-прежнему звать меня Толстяком?

— Если хочешь…

— Обещай. Это важно.

— Тогда обещаю.

Толстяк облегченно вздохнул и бросился бежать, радуясь как ребенок. За всю свою жизнь он не испытывал ничего подобного. Он выдержал подготовку УСО, выжил на заданиях, выжил на допросе в гестапо. Пережил избиения, страх, ужасы подполья; видел, что творят друг с другом люди-братья, но пережил и это. Наверно, это самое трудное — пережить катастрофу человечества, не отступить, выдержать. Удары что, это только удары: больно немного или много, а потом боль проходит. Так же и со смертью — это лишь смерть. Но жить Человеком среди людей — это ежедневное испытание. То мощное чувство счастья, какое испытывал сегодня Толстяк, было гордостью.