Жоэль Диккер - Последние дни наших отцов

— Вопрос не в этом! Мы не можем брать новобранцев. Ты в ответе и за то, чтобы выжили твои люди.

— И что мне говорить тем, кто нам не нужен?

— Отправь их в госпитали, там от них больше пользы, чем здесь. Или к голлистам, во “Внутренние силы”… Им вечно нужны люди.

Однажды после особенно тяжелого дня и очередного спора с Трентье Клод сидел один на пригорке; настроение у него было хуже некуда. Он только что проверил запасы продовольствия и снаряжения: части инструментов и провизии из последней поставки не хватало. Он все сильнее подозревал Робера: только он мог вынести из отряда снаряжение. Если это он, то что делать? Клод нервничал, злился. Через несколько минут подошел Толстяк. Стояла жара, и Толстяк принес ему бутылку воды. Клод поблагодарил друга.

— Холодненькая, — сказал он, припав к горлышку.

— Я ее в ручье держал… Славный какой пригорок. Школу напоминает.

— Школу?

— Уонборо, пригорок, где мы курили.

— Ты-то не курил.

— Может, и не курил, зато играл с мышами. Не люблю я курить, кашлять начинаю… Знаешь, Попик, а мне так нравилось в этих школах.

— Брось! Жуть как было тяжело.

— Тогда мне не понравилось. А теперь, как подумаю, не так уж плохо было. Вставали рано, зато все вместе…

Молчание. Толстяку надо было выговориться, но он чувствовал, что Клод не в духе. И все-таки отдал ему свою бутылку с водой, которую хранил в холодке, в ручье под камнем.

— Опять с Трентье поругались? — Толстяк решил успокоить товарища.

— Да.

— Из-за чего?

— Из-за того, что он хочет брать в свой долбаный отряд всех без разбору, а я не хочу.

— Это верно, лишних припасов у нас нет…

— Да не в этом дело, теперь американцы здесь, можно запросить сколько угодно. Не хочу, чтобы коллаборационисты шли в маки за отпущением, они должны поплатиться за свои дела.

— Опущение — это чего?

— Отпущение. Это когда Бог тебе грехи прощает.

— А Бог их простит? Бог же должен всех прощать, разве нет?

— Бог, может, и простит. А люди — никогда!

Они еще посидели молча.

— Попик?

— Да?

— Думаешь, у Лоры уже родился маленький Пэл?

— Нынче август… Да, наверно.

— Как бы я хотел его увидеть.

— Я тоже.

Молчание.

— Попик?

— Чего еще?

Клод был на нервах, плохо себя чувствовал, ему хотелось, чтобы Толстяк оставил его в покое.

— Я устал, — сказал Толстяк.

— Я тоже. День был долгий. Иди передохни, я за тобой зайду перед ужином.

— Не, я не про то… Я от войны устал.

Клод не ответил.

— Ты людей убивал, Попик?

— Да.

— И я тоже. Я думаю, нас это будет преследовать всю оставшуюся жизнь.

— Мы делали, что должно, Толстяк.

— Не хочу больше убивать…

— Ступай отдохни, Толстяк. Я за тобой попозже зайду.

Говорил он сухо, неприязненно. Толстяк встал и грустно ушел. Почему малыш Клод не хочет немножко с ним поговорить? В последнее время ему было одиноко. Он улегся под столетней сосной. Ему почудились звуки отдаленного боя. Незадолго до начала “Драгуна” союзники перехватили телеграмму Гитлера с приказом войскам покинуть юг Франции и вернуться в Германию. Разведслужбы постарались, чтобы приказ не дошел до частей, стоящих в Провансе: высадка застала их врасплох, и теперь их громили американские и французские войска. Господство рейха во Франции рушилось. Одновременно в Париже назревало восстание.

За задернутыми шторами, в полумраке, он сидел в своем кабинете и смотрел на Катю. Девятнадцатое августа. Американцы стоят на подступах к городу, вот-вот к ним подойдут и танки генерала Леклерка.

“Лютеция” опустела: все агенты абвера сбежали. Лишь несколько призраков в военной форме слонялись по гостинице, наслаждаясь напоследок ее роскошью. Шампанское, икра… Ну, проиграли войну, надо же что-то делать. Кунцер подошел к окну, просунул голову между тяжелыми полотнищами и пристально оглядел бульвар. Он знал, что пора уезжать. Остаться значит погибнуть. Дело шло к вечеру. Скоро год, как у него отняли Катю. Он схватил кожаный чемоданчик, положил туда Библию и обожаемое фото. Переложил еще раз, и еще, оттягивая отъезд. Все прочее больше не имело значения.

Он совершил последнее паломничество к номеру 109, тому, что занимал Канарис, наведываясь в Париж. Спустился пешком на первый этаж. У коммутатора, в столовых, в ресторане, в большинстве номеров было пусто. Германия скоро будет разгромлена. Как грустно. Все зря. Все утратило смысл — и он сам, и другие, и люди. Все, кроме разве что деревьев.