Эдвард Сент-Обин - Двойной контроль [litres]

– Привет, папа! – Она уселась на диван напротив.

– Как ты, родная?

– Лентяйничаю, – ответила Оливия. – Собираюсь навестить Люси.

– Ох, милая Люси… Как она себя чувствует?

– Узнаем после ужина, – вздохнула Оливия. – Держится храбро, но храбрость нужна, только если тебе страшно, а ей, разумеется, страшно.

– Да, конечно, – кивнул Мартин. – Даже у стоицизма есть пределы. По-моему, встреча с тобой ее поддержит.

– Надеюсь. – Оливия отпила кофе. – К счастью, ее отношения с боссом улучшились.

– Это хорошо, – сказал Мартин и, помолчав, добавил: – Я тут обдумываю нашу совместную статью.

– Я в отпуске! – напомнила Оливия.

– Будем работать в отпускном режиме, – заверил ее Мартин. – Я буду принимать пациентов, проведу кое-какие исследования и подберу клинические случаи.

– Ах да, разрозненные клинические случаи, – добродушно поддела его Оливия.

– А что такое теория, если не особо солидный набор разрозненных утверждений? И что такое факт, если не особо солидная теория?

– К счастью, я не успею ответить на эти вопросы, потому что иначе опоздаю к ужину.

Она встала и поцеловала отца в лоб.

– Хорошего вечера, родная, – сказал он. – Передай от меня привет Люси.

– Обязательно.

В Калифорнию Хантер вернулся, испытывая периферальные галлюцинации – не полную оккупацию визуального поля, а постоянное мелькание смутно знакомых образов на краю зрения. Тени верблюдов и убийц с топорами, выхватываемые на склонах и камнях фарами автомобиля, в котором Рауль вез Хантера из Кармела в «Апокалипсис сегодня», тревожили не так сильно, как невозможная мышка, которая только что шмыгнула по пустому сиденью рядом с Хантером и исчезла, едва он повернулся, чтобы взглянуть на нее. Он побывал в Нью-Йорке, Оксфорде, Лондоне, Ассизи, Париже и снова Лондоне и Нью-Йорке и сейчас, всего десять дней спустя, вернулся на Западное побережье США. Он поддерживал свои силы таблетками не только из-за многочисленных встреч, решений, часовых поясов и приобретений, а еще и потому, что приходилось быть то дружелюбным, то напористым, в зависимости от ситуации, а сон то и дело откладывался на потом. Тело, истерзанное лекарствами, раз за разом не выдерживало, и каждый следующий крах становился все хуже. В полете из Нью-Йорка он чувствовал себя так, будто громила-мафиози выбросил его из вертолета в кишащую крысами мусорную свалку, на осколки разбитой посуды и искореженный металл, смягченные лишь необеззараженными больничными отходами и вонючими подгузниками. Он был готов на все, что угодно, лишь бы как-то отделаться от этого чувства. Поскольку мириться с любым разочарованием он не терпел, то сдуру решил принять еще одну таблетку. Разумеется, теперь за это пришлось расплачиваться, причем не только галлюцинаторными шмыгающими мышами, но и ордой варварских мыслей, ворвавшихся в незащищенные ворота его редактора-рассудка и превращавших даже самые основные понятия в нечто невнятное и угрожающее.

Поездка по Первой магистрали вызывала в памяти ощущение подступающей катастрофы в движении, которое Хантер впервые испытал в четырнадцать лет на заднем сиденье отцовской машины, возвращаясь в Лондон воскресным вечером. Он вполуха слушал, как его нелепые тупые предки обсуждают светские сплетни и результаты ужасно скучного уик-энда, проведенного в английском особняке, где гуляли сквозняки, половина комнат была заперта, а в остальных собрались до карикатурности пафосные типы, из-за которых ему пришлось пропустить клевую тусовку в Камден-Локе с приятелями из Вестминстерской школы. В те дни движение на английских шоссе часто ограничивалось одной полосой, так что быстрее было бы добираться до Лондона пешком, но в тот раз из-за какого-то просчета Министерства транспорта Великобритании действовали все три полосы, и машина мчалась сквозь дождь на предельно допустимой скорости. Как тот, кто сосредотачивается на одном инструменте в оркестре, Хантер отключил отупляющий родительский разбор полетов и вслушался в клейкий звук шин на мокром асфальте. Посреди этого самовнушенного саундтрека Хантера внезапно ошеломил парадокс: его неподвижное тело покоилось на заднем сиденье, в то время как автомобиль несся по дороге на скорости девяносто миль в час. Что происходило? Он сдвинул руку противоположно направлению движения и задумался, замедляет ли он путешествие, но в конце концов решил, что рука не путешествует отдельно от его тела, а точнее, отдельно от самой себя. Все было в покое относительно самого себя: его тело, автомобиль, Земля, Солнце, движение обуславливалось лишь их отношением к чему-либо еще – его тела к машине, машины к Земле, Земли к Солнцу и, разумеется, наоборот, в отношении ко всем остальным объектам. Его тело, изолированное от любых опорных ориентиров, всегда находилось там, где оно есть, не важно, прыгает он с обрыва, сидит в самолете или умер. С другой стороны, все находилось в движении: волны катились, кровь циркулировала, частицы отбрасывались или притягивались под действием той или иной силы, планеты вращались, звезды взрывались, галактика Андромеды мчалась к Млечному Пути на скорости четверть миллиона миль в час, но с другой стороны, все было в покое относительно себя, просто было там, где оно есть. Эти два противоположных образа словно бы душили его, вдавив большие пальцы в горло.