Эдвард Сент-Обин - Двойной контроль [litres]

– Вы только поглядите на эту среднюю лобную извилину! – восторгался Сол.

Некоторые наверняка решили бы, что бедняга, молчавший в одиночестве тридцать лет, все время разговаривал сам с собой или что переход от соломенного тюфяка в убогой хижине к грохочущему сканеру вызвал в нем приступ неудержимого страха и БФД безмолвно вопил, чтобы не нарушить свой обет, но отец Гвидо, заметив, что отшельник с благостной улыбкой погрузился в ад клаустрофобного устройства, предложил другое объяснение, то самое, которое вскоре украсит рекламные брошюры «Святой главы», версии «Шлемов счастья», предназначенной для католического рынка.

– Все очень просто, – с провинциальным итальянским акцентом произнес очкастый аббат. – Обычные люди говорят друг с другом по пять, а то и по десять часов в день и все о повседневных мелочах, но Доменико, посвятивший всю жизнь молитве, двадцать четыре часа в сутки беседует с Господом о самых глубоких проблемах вселенной. Он молится даже во сне! Вот научное доказательство поистине чудесного уровня духовного совершенства.

– Невероятно! – воскликнул Сол. – Его дофаминергические нервные пути просто гудят! Вперед, крошка! А прилежащее ядро каждые несколько секунд награждает его олимпийской золотой медалью. Если нам удастся воспроизвести петлю транскраниальной стимуляции этих областей, – он восторженно взмахнул рукой, обводя и полихромное изображение на экране, и лесистые склоны, – то мы осчастливим наших клиентов!

С тем же восторгом Сол отнесся к предложению Хантера приобрести оксфордское виртуальное приложение. Он сразу понял, что оно предоставит нарративную арку для следующего поколения потребителей «Гениальной мысли», которым захочется не просто блаженства, но и духовных и умственных развлечений: побродить в терновом венце по улюлюкающим улицам; посидеть под раскидистым деревом Бодхи в Бодх-Гая; слиться с оранжевой толпой, следующей за колесницами, влекущими статую слоноголового Ганеши, увитую венками ноготков; узреть стервятников, кружащих над зороастрийскими башнями молчания, и все прочее. «Многообразие религиозного опыта» [15], заключенное в линейке «Шлемов счастья».

Слава богу, он почти дома. Хантер увидел огни и очертания особняка на вершине холма и с огромным облегчением представил, как растворится во сне в собственной постели после роскошного, но утомительного десятидневного бродяжничества. Нью-йоркские и лондонские апартаменты он не воспринимал как дом; домом был «Апокалипсис сегодня». Приехав домой, он улизнул от заботливой прислуги в кабинет, в свое святилище: гостиная красного лака, без окон, по соседству с его личными апартаментами, которые занимали половину первого этажа, выходящую на Тихий океан. Снотворное Хантер запил бурбоном, потом плеснул себе еще, поставил стакан на низенький столик матовой стали, откинулся на мягкую бирюзовую кожу дивана в стиле ар-деко, картинно надул щеки, давая себе понять, что достиг цели, хотя так и не смог избавиться от ощущения приближавшегося безумия. Он собирался поговорить с Джейд, пока не подействовало снотворное, но вместо этого уставился на сияющую поверхность золотистой ширмы перед ним: великолепная японская картина шестнадцатого века изображала корявую сосновую ветку на краю утеса; извилистая кора и темная хвоя тянулись к сусально-золоченому ущелью неведомой глубины. Напротив этого шедевра Хасэгавы Тохаку висел экран точно таких же размеров, на котором созданная компьютерным художником анимированная версия знаменитой волны Хокусаи медленно вздымалась и разбивалась за пятьдесят минут. Когда Хантер был в Калифорнии, то поудобнее устраивался на втором диване, напротив того, на котором сейчас сидел, и включал видео Хокусаи так, чтобы цикл заканчивался в то же время, что и ежедневная видеоконференция с двумя его нью-йоркскими психотерапевтами.

Несмотря на напряженную тишину и на терапевтические ассоциации этого защищенного, нарочитого и подчиненного места, не говоря уже о расслабляющем действии бурбона, разум Хантера все еще лихорадочно метался и разваливался под давлением недостатка сна. Вот если бы в спальне его ждала Люси, обнаженная, свернувшись клубочком в его постели, то, может быть, он бы и успокоился. Он не только ощущал к ней сильное влечение, но и с самого начала был впечатлен ее энергичным, напористым умом, с того самого поразительно искреннего ужина в Лондоне, когда с Хантера внезапно слетела его агрессивная личина, а Люси непринужденно рассказала ему историю своей жизни и ему ужасно захотелось окружить ее заботой. Свойственная Люси смесь силы и слабости вызвала в нем странную нежность; ничего подобного он прежде не ощущал и даже не думал, что способен на такое. Будь Люси сильнее, он стал бы задиристым, будь она слабее, то быстро бы ему наскучила. Обычно, ощутив первые признаки смутного сочувствия, Хантер обращался к своей чековой книжке, но это новое чувство с непривычным упорством обосновалось у него в сердце, и Хантер, освободивший место для мысли о том, чтобы окружить Люси заботой, теперь испытывал странное желание, чтобы она сама окружила его заботой, именно сейчас, когда он был так слаб. Почему ее здесь нет? Он умрет, если не сможет ею обладать, – хотя, по правде сказать, он все равно умрет, даже если не сможет ею обладать.