Ахмед Рушди - Кишот [litres]

Неужели он заслужил это – быть отвергнутым собственным отцом, если такое все-таки случилось? Способен ли сотворивший его повернуть акт творения вспять, верно ли, что, если Кишот перестанет его любить, Санчо просто погибнет? Неужели отцовская любовь питала его все это время, и без нее романтическая любовь не сможет его спасти? Любил ли он своего отца? Если быть честным перед собой, ответ очевиден: нет. А значит, это наказание он вполне заслужил.

Его распад был все более очевиден. Разрешение было совсем не четким, словно его перевели на аналоговый сигнал; ему оставалось только надеяться, что если его возлюбленная не захлопнет у него перед носом дверь, а напротив, распахнет ему свои объятия, распахнет сердце, и тогда любовь – истинная любовь! – пройдет через его тело и вернет ему целостность. Любовь достойной женщины. Она сможет спасти тебя, даже если ты не любил своего отца так, как следовало, даже если ты бросил его и уехал в дальнюю даль; даже в этом случае ее любовь сможет спасти ему жизнь. Ведь сможет? Сможет? Снова и снова спрашивал он, но рядом не было никого, кто мог бы ему ответить. Все, что он мог, – бежать.

Санчо бежал мимо брошенного кем-то внедорожника, его мотор работал, и из распахнутой двери было слышно, как по радио поет Синатра, “Даю шанс любви”.

– Хороший знак, – прокричал себе Санчо и услышал, как фонит и ломается его голос, через его тело прошла судорога, он распался на пиксели, но через мгновение обрел форму вновь; он – или что-то, что-когда-то было им – бежал и повторял про себя: “Даю шанс любви”.

Он свернул за угол и оказался у заветного двухэтажного кремового здания с английским приветствием “Welcome”, выложенным белым на красной гравиевой дорожке небольшой лужайки перед входом; чуть выше нарисован священный слог “Ом”. Звонка нет. Он схватил латунный дверной молоток – рука горела, тряслась и издавала электрические потрескивание, как и все его тело – и постучал. И вот перед ним она, это она! Прекрасная из города Прекрасного, хубсурат се хубсурат, что можно перевести и как “прекраснее, чем самая прекрасная”, девушка его мечты, его единственный шанс, и он знает, что ей сказать.

– Я люблю тебя. Знаю, так нельзя, но знаю также, что это любовь придала мне мужества, она привела меня на твой порог и позволила сказать это. Я люблю тебя. Господи, ты ведь меня не забыла?

– Да? – растерянно озиралась тем временем девушка. – Есть здесь кто-нибудь?

– Возьми меня за руку, – молил ее Санчо; его голос стал таким тихим, что он едва сам разбирал, что говорит. – Возьми и скажи, что тоже любишь меня, тогда я буду жить. На коленях молю тебя об этом.

– Нет, – крикнула она кому-то вглубь дома. – Здесь никого нет. Но я точно слышала, что стучали.

Она была права: больше там никого не было.

Автор вернулся в Нью-Йорк другим человеком. Лондонская трагедия потрясла его, а последние обвинения племянницы застряли занозой в сердце. Я могу умереть прямо сейчас, думал он, пока она швыряла в него свои слова. Ангел смерти. Но Ангел смерти бессмертен, разве не так. Он лишь несет смерть всему, к чему прикасается. Это не про него. И вот он снова сидит за своим столом и пишет о конце света, параллельно вымарывая из книги описания гибели всего, имевшего реальные прототипы из его жизни. Он чувствовал, что его персональный конец света уже состоялся. Без Сестры он больше не был Братом. Остался только псевдоним, Сэм Дюшан, и он дописывает финальные такты своей книги. Все, что ему осталось, – разобраться с Кишотом.

Его герои осаждали его. Они кружили у него над головой, как летучие мыши, зная, что их истории подходят к концу, требовали его внимания. Я, меня, мне, – недавно упрекал Кишота доктор Смайл, теперь эти слова кричали все. Спаси меня, спаси меня. Один Кишот сохранял достоинство, даже проявлял благородство. Он не просил Автора спасти его, сам Автор хотел его спасти. Этот герой помогал ему постигать природу истинной любви.

Когда у Автора начались проблемы с сердцем – тут же пришла аритмия, которой Кишот страдал с юности, – он понял, что книга знала о его недуге раньше, чем о нем узнал он сам, еще до появления первых симптомов. Все, что он написал о сбоях во времени, выглядело убедительно. Он в общих чертах наметил сцены, в которых время замедляется или убыстряется, летит фортепианным стаккато, скрипит несмазанной телегой, а то и вовсе замирает. Когда законы природы теряют власть, время также утрачивает свой ритм. Он понял это довольно давно. И вот теперь его книга становилась реальностью в его собственном теле.