Василе Василаке - Пастораль с лебедем

— Ш-ш-ш-ша… Не мути воду, помолчи…

— Уймись, трава, знай свое место. В те дни только и было разговоров в селе, что о войне да о смерти, и я выпалил второпях: «Дядя Каранфил, пойдемте со мной! Там солдат мертвый, по нему букашки бегают, кусают…»

А тот не шелохнется: «Чего вопишь, заполошный! Скажи лучше, на кого овец оставил? Ишь, разлетелся и орет посреди дороги. Что я, глухой? Или я для тебя букашка? Или тот человек букашка? Когда это мы успели стать букашками? И с чего ты взял, что он мертвый? Еще кто-нибудь его видел?»

Вспоминаю Каранфила и думаю: кто тогда из нас обоих больше смахивал на мальчишку? Ему о смерти, а он к «букашке» прицепился. Ни от годов прожитых, ни от седин и здравомыслия не стал мой дядя взрослым. Но разве это ему не к лицу? Ведь и наш великий Кант со своим «Динамизмом» похож на великое дитя. Спросите, при чем здесь Кант? О том сказ впереди…

Я успокоиться не мог, топтался, подпрыгивал:

«Да овцы же, баде Каранфил! Испугались, ей-богу, чтоб мне провалиться! Это как ехать в село Некунунаць, там солдат упал и лежит… Сами увидите! Овцы в ковыле паслись и разбежались. Чего, думаю, боятся? Пошел посмотреть, а он лежит, а по лицу мураши… Ей-богу!»

Попробуй скажи яснее, когда сердце в тебе дрожит, как птица в силках, и в голове сумбур. Овцы-то разбредутся по степи — пиши пропало, не сыщешь. Ведь три дня и три ночи гудит от канонады земля, бухают тяжелые орудия. Война началась.

Позавчера, в воскресенье, с утра пораньше вдруг истошно затрезвонили колокола, а над ярмаркой в Унгенах, над тамошним кладбищем стали рваться снаряды и шрапнель. И взмыли в воздух, к небу, коровы и овцы, прямо с недожеванной жвачкой в зубах. Были они привязаны к забору корчмы, где их новые хозяева только что звенели стаканами, благословляя будущий приплод, а теперь под оглушительный грохот все летело в воздухе — кресты, и копыта, и останки прадедов из развороченных могил…

Смерть пришла в каждый дом, корчится на берегах Прута — с Унген правобережных бьют по Унгенам на левом берегу. Да, третий день…

И после того как снаряды пропахали здесь каждый метр, война вгрызлась в самое сердце Кодр, как тупыми ножницами, искромсала одно за другим села Милешты, Рэдены, Тимилиуцы…

А Каранфил все торчит у колодца, будто и пушкой его не прошибешь.

«Да мертвый он, баде, говорю же вам! Лежит и рукой не шевельнет…»

Поблизости крутился Прикоп, наш сельский дурачок. Была у него манера: стоит кому заговорить с соседом, Прикоп тут как тут, станет столбом и стоит разиня рот, таращится, словно перед ним чудо из чудес. Каранфил же свое долдонил: «Эге, Вэликэ, значит, солдат… А может, отдыхает? Устал человек, прилег, его и сморило. И ты бросил овец… На произвол судьбы бросил, да? Овечки ведь пугливы, вроде тебя, — выговаривал он с кислой миной. — Растеряешь, не докличешься, что делать прикажешь? Пустой страх под мышку домой прихватишь, милок?»

Услышав такие наставления, сорвался с места дурень Прикоп да как заголосит: «Э-э-эй, смерти-смерти… мертвеца-а-а нашли! — Зазмеилось по улочке облако пыли. — Э-гей! Мертвецы-мертвецы-ы-ы!..»

Странное дело, село гудит от пересудов о новых напастях, а Каранфил… видите ли, он человек степенный и себе на уме, знать ничего не желает — напасти напастями, а он тут при чем?

Хотя еще позавчера Ион, сын моей тети Наталицы, проезжал на военном грузовике с орудием и кричал на всю округу:

— Мэ-мэ-мэ-эй! Родичи Сынджеров, Котялов, бабка Мэфтуляса, Арги-и-ир!.. Кого-то из наших убили! Эй, слышите меня? Всем передайте, всем, погибли… И раненые… ищите-е-е! поля-а-а!..

Мы с Каранфилом слышали его, как слышим сейчас Прикопа. В день, когда началась война, мы сидели на ступеньках погреба, прятались от шрапнели. Рядом блеяли голодные овцы, запертые в загоне. Некому было гнать их на пастбище — спозаранку стреляют и стреляют без продыху, самим не до кормежки, а уж овцы… И тут еще Ион, сын тети Наталицы, кричит что есть мочи, цепляясь за борта кузова, а его грузовик дребезжит и мчится, пыля, по широкому тракту. Наши отступают…

Услыхав от меня новость, Прикоп-дуралей припустил вприпрыжку поскорее разнести ее по дворам, точь-в-точь как я только что повторял Каранфилу слова Иона, моего двоюродного брата. Самого Иона несколько дней назад взяли в солдаты, в пятницу перед нынешним воскресеньем, будь оно неладно. Село наше у границы, к самому Пруту притулилось, и вслед за Ионом ушли сыновья Сынджеров, Котялов, младший сынок Мэфтулясы, баде Аргир, а за ними и другие потянулись из села с винтовками за спиной. Теперь Прикоп мотался по дороге из конца в конец, тормошил народ: «Спасите, помогите! У нас ме-о-ортвые… У нас ра-а-аненые…»