Василе Василаке - Пастораль с лебедем

И вчера, и позавчера отходили через село войска. Пылища, шум, в полной неразберихе тянулись обозы, машины, подводы. Горемычная наша сторонушка, сокрушались старики, бедное наше жнивье — что с ним сталось, люди добрые? Хуже кладбища… И поле, глянь-ка, не поле — вытоптанный ток, и по снопам словно колесом проехались, да это уж и не снопы — мертвые тела под солнцем. Ох, дожили… Ох, до лютой годины дожили…

Так оно и было тогда, в сорок первом, с первого же дня война на нас навалилась, с первого дня и на годы.

…Видим — Прикоп-недоумок поскакал по улице, а старуха Мэфтуляса кинулась за ворота, в чем стояла, простоволосая, засеменила от двора ко двору: «О-о-о-ой, горе-то какое, ох-ох-ооо! Один он у меня остался, господи. Помогите отыскать…»

Два старших ее сына пропали без вести в сороковом. А как услышала Прикопа, взбрело на ум бабке, что и третьего потеряла, последыша. Да разве поверишь сразу? Вот и вскинулась: «Один у меня остался!»

Десятки лет прошли, и слышу я опять шепоток ковыльного поля, вкрадчивое «тише, тиш-ш-ше…». А почему «тише»?! Что, если бы и тогда мы все молчали? Не закричал бы я, пастушок, при виде мертвого, не резали бы ухо вопли Прикопа, не причитала б старушка-мать — узнали бы мы имя павшего? Ведь клич-то был страшный:

«Спасайте своих, э-эй, кто есть из родни Сынджеров, Котялов, бабка Мэфтуляса… Арги-ир!..»

Хотя, если подумать, большие дела: крикнул, укатил, и след простыл. Сельчане засомневались: откуда, в самом деле, Иону доподлинно все известно? Может, пустил кто-то слух с испугу, а он и растрезвонил — у страха глаза велики. Ведь и сыновей Капрару призвали в армию, из дома Постолаки сына и зятя, и других еще сколько… Ну, если кто ищет своих родичей, тем, само собой, грех не пойти. А другим чего ради в пекло лезть? Ну, кинешься очертя голову, а много там от тебя толку, с голыми-то руками против машин с броней и пулеметами? Сам пропадешь ни за понюшку! Вон какая каша заварилась: три дня и три ночи рокочут орудия, свистят снаряды и бухают бомбы…

Не бывало еще в здешних краях такого побоища, с танками и бомбежками, с самолетами-огнеметами. Всякого повидала наша земля — и турки приходили, и татары, и другие вояки без счету, но разве те валились на голову с неба? Они знали свое — по-волчьи пробирались по ярам и ложбинам, по земле шли и земным промышляли. И все было понятно: раз завернули к тебе во двор — утащат сковородку с кувшином, уведут телку для себя, жену или дочку для султана, а сына заберут в янычары именем великого пророка Магомета, у которого, сказывали, кормилось четырнадцать жен, да к тому же, по слухам, были среди них и бесплодные…

Что людям оставалось? Поплевав на ладони, перекрестившись, хватали вилы и косы, крушили грабителей топорами — как могли, защищали свой дом, семью, хозяйство. А теперь, пожалуйста, кружит над головой железная птица и огнем в тебя плюет. И всего какой-нибудь час назад та же птица выпустила из своего брюха ворох бумажек, будто поземка пронеслась по дворам среди лета. На белых листках черные буквы, жирные, величиной с фасолину: «Пришел долгожданный час вашего освобождения!» И в том же духе дальше: «Граждане! Во имя господа бога нашего и святого креста вы свободны, братья по вере!»

Ах, чтоб тебя!.. Ну куда деваться от этакой «свободы»? В овраги, в чащобы, запрятаться поглубже, зарыться головой в палые листья и притаиться, выждать… Думаете, лучше бежать… авось кривая вывезет? А железная птица вспорхнет, долбанет тебя в макушку, да и освободит на веки вечные. Скажут, бегал тут один, добегался… И что за вера такая, что за «братья»? Пришли на твою землю, расположились, как у себя в хате, и норовят тебя самого в землю упечь!

С улицы доносился плач бабушки Мэфтулясы: «А-а-а, маленький мо-о-ой, где же о-о-он?..»

Что делать, коли время такое накатило? Не укроешься в четырех стенах, не спасешься в погребе. Донесет ветром раскаты взрывов, сядешь на крыльцо и гадаешь: «Какая лихоманка его трясет, этот мир?! Вчера еще все было тихо-мирно, сын за стенкой спал, в теплой постели, а нынче… Ступай и принеси его домой убитого?» Неужто на земле такая теснота, что людям неймется, не в силах они себя смирить? Ведь только в последней войне спалило пламенем ни много ни мало — полсотни миллионов жизней…

Но это было потом, а тогда, на рассвете памятного воскресенья, я одним из первых услышал орудийные залпы. Через день увидел первого убитого, а еще через день — холмик и каску. И после этого, как грибы, вырастали без счету такие же холмики с касками в изголовье. Но это потом, потом… Да, я уже был взрослым, когда исколесил Россию и Польшу, Румынию и Чехословакию, и Германию, и кладбища из холмиков посещал как гость, которому демонстрируют «ужасы»…