Василе Василаке - Пастораль с лебедем

— Про музыку забыли! Жених сказал — вот вам моя свадьба, а кто поверит, что свадьба, если нет музыки?

Сгребла в кучу тарелки, поставила коробку с патефоном на стол, провела рукой по крышке. Над столом паутиной повисло ее молчание, по углам комнаты осели сумерки. Вечерело…

Старуха не гневалась, нет, ровно и монотонно сыпала словами с высоты своих восьмидесяти четырех лет:

— Я бы Диане сказала, если захочет послушать, как старая женщина молодой…

Тудор вскинулся, но Диана взглядом его остановила. Ее мать облегченно вздохнула и одернула кофточку. Хозяйка дома, Василица, сидела, уставившись глазами в пол, за что Зиновия всегда ее ругала: «Опять в золе картошку печешь!» Только сейчас костром полыхало ее лицо, левая щека — пламя, правая — уголья…

— Ты, Динуца… Можно по-старому тебя назову, сестрой? Ну, сестрица Диана, скоро станет одной матерью больше на земле. Ты только примериваешься, что оно будет да как, а мы сидим тут, четверо матерей, и не можем тебе совета дать. Почему? Твой нареченный нас точно крышкой прихлопнул: кипите в своем казане и носа не высовывайте. Наша жизнь — она наша, говорит, — мы одних себя почитаем, и детей тому же научим. Скажу тебе, сестра, как у волков заведено… Они до третьего поколения чуют родню, и не через молоко, нет — по запаху волчицы! Знаешь как она детенышей выхаживает? Отрыгнет пищу из нутра своего и кормит… Но то у волков, детка, а людям надо хоть чуточку иначе! Ты не просто мама, ты за все отвечаешь. Вижу я, старая волчица, — на мужчину мало надежды. Где он, мужчина? То ли бродит где-то, то ли как волк в капкане воет… Или болтается на ветру пустая его шкура! А мы здесь, в доме, в поле, на ферме тоскуем по нему… — И старушка проговорила, сдвинув брови: — Боже всемогущий, разрази меня громом-молнией, не обращай гнев свой праведный на юных матерей!..

Что-то, видно, смешалось у нее в голове, хотя не случайно Зиновия, надо не надо, поминает господа — дед ее был церковным певчим и в великом почете держал печатное слово. В поле, в корчме всегда при нем молитвенник, а уж жития святых угодников до дыр зачитаны. Правда, трудился он на своем клочке землицы не в поте лица, как велит писание, да и скотина была не ахти какая ухоженная: певчий больше до разговоров был охоч, чем до плуга. Отощавшие за зиму волы пройдут надел из конца в конец, устанут, дед подкинет им плесневелых початков или сена и рад, что есть причина присесть в борозде, пока скотина отдыхает, достать псалтырь или какую-нибудь затрепанную книжицу и под клики жаворонка с восторгом читать вслух…

Зиновия слушала диковинные слова, искала в небе жаворонка, гоняла муравья по соломинке, а над пахотой вились запахи подсыхающей земли, накормленные волы млели, пригревшись на солнцепеке. Дед забывался в своих буквицах, бормотал, пока Зиновия как-то раз не спросила:

«Ты про что читаешь, дедушка Пэвэлаке?»

«Про то, внученька, как закончилось сотворение всего сущего…»

«И когда оно кончилось, дедушка?»

«А сегодня какой день, Зинуца?»

«Не знаю… А что такое день?»

«Это — свет, Зина!»

«Дедуль, а свет — это сотворение, да?»

«Зачем тебе знать, внученька?»

«Чтобы запомнить про творение…»

«Милая, свет и сотворение, о котором я говорю, — это тот день, когда на земле родилась твоя пра-пра-пра-прабабка!»

«А как ее звали?»

«Это очень давно было… Имя такое древнее, что тебе его не надо знать, да и трудно запомнить».

«А я хочу! Скажи, Парасковья, да?»

«Главное, что при этом были отец и сын… то есть бог и человек, они тогда еще были едины. Или, как теперь мы говорим, — были братья, любили одно и то же. В тот день бог, что звался отцом, дал человеку, которого назвал сыном, первое слово — «отец»! Человек пел просто так: «А-а-а-а…» Ну, как дитя в люльке. Отец-бог спросил:

«Скажи-ка, сын мой, разве не прекрасно наше слово и наше творение?»

Сын-человек в ответ: «А?»

Бог-отец и говорит:

«Я же дал тебе слово!»

Сын отвечает:

«Отец мой, творение наше в точности есть творение».

Этого бог не расслышал, признался даже:

«Не слышу, сын… Ослабел что-то глазами и слухом… И рука не очень-то крепка…»

Тогда сын-человек склонился над ним камышом:

«Я говорю, хорошее это место… потому что небо чистое. И небо хорошее, потому что чист воздух. И чист воздух, потому что место это хорошее, и мне тут хорошо… так хорошо и мне, и небу, и воздуху, словно все мы спим и качаемся. И среди этого дивного дива вдруг чувствую, отче… Вон, слышишь? Скажи, отец, почему ты посылаешь смерть, она же подкашивает меня, как серп камышинку!»