Василе Василаке - Пастораль с лебедем

У Веры лопнуло терпение. Тудор будто над ней куражился, над ее дочерьми, над всеми девушками села Бычий Глаз: плевать мне с высокой колокольни на ваши нравы-обычаи.

— Замолчи, Тудораш, слушать тошно, нутро выворачивает. Вы что, язык проглотили? Ах ты опора наша, продолжатель рода… Забыла, мама, как этот сопляк орал в пеленках, а ты совала ему титьку в рот, лишь бы пупок не развязался, чтобы у маленького грыжи не выперла? Теперь вымахал верзила и поучает нас… тебя, меня, соседей… Позорит перед людьми, а мы терпим… Фу, стыд какой!

Никанор подскочил со стула, будто его укусили за пятку, и прицыкнул на жену:

— Ну-ка хватит, Вера! Хватит, сказал. Тудор распоясался, а ты и того пуще? Не хватало нам сейчас передраться. Прости, Дина… И вы, сват Ферапонт и сватья Мара, простите нас. В нашем доме, вернее, в доме моей свояченицы… Нет, разрешите мне сказать… Ты прав, Тудор, только не даешь словечка вставить.

Жених прищурился: уж не на смех ли его поднимают? Он перед ними душу наизнанку, а они… Сговорились, что ли? Тетка лается, дядя на жену орет и тут же елейным голоском племяннику подпевает. А эти, молчуны, надулись как индюки, сопят…

— Дядя Никанор! — Тудор тихо повторил: — Дя-дя, ты знаешь, я всегда в лицо говорю…

И тут в груди у него зашевелилось что-то и стало расти, расти… круглое, бесформенное… и зеленое! Словно жуткая медуза поползла по хребту, растеклась под ребрами, вот уже распирает грудь!.. Нет, не медуза — колючий куст, сухой чертополох режет нутро, пускает яд колючками. «Ох, какие вы благостные, дядюшка с тетушкой! А про себя забыли? Напомнить, кто первым нес по селу шепоток про Кручяну с тычками? Да вы смахиваете на убийцу своего соседа! Фактами это могу доказать, со свидетелями, у бабки Тасии язычок — что мегафон милицейский. Теперь вы вроде ни при чем, слюни распустили: ах, жаль Георге… а сами жужжали над его жизнью, как ядовитые мухи, кусали человека, жалили — скорей бы свалить!»

— Тетя Вера… Дядя, ты в курсе дела? Вот ты, родная моя тетенька, кому первому сказала, что видела Кручяну? Будто бы вышла заполночь по нужде, глядь — мимо протопал сосед, «колхозная ревизионная комиссия», с вязанкой тычек. Потоптался у калитки, никак не мог протиснуться, матюкнулся… Значит, это ты донесла на Кручяну, тетя? Или нет? Молчишь… И так по-простецки, невзначай: посмотри, мол, кум, что за тычки дети Георге привязывают к кустам? Не те ли самые, что он принес вчера? Ах, как вы врагов кручяновских огорчили…

Женщины, слушая, вжались в стулья: улыбаться им или трижды плюнуть?

— Ты в своем уме, Тудор? — спокойно, но строго спросил Никанор.

— А ты, дядя, якобы ничего не слыхал. Я ведь намекнул час назад… Ну? В буфете мы с милиционером засиделись, он же разбирал это дело! Расскажу, раз ты такой незнайка. Во-первых, что ты сделал, дядя, когда нашел Георге под бузиной? Удрал поскорее, лишь бы не попасть в свидетели: пойдут эксперты, допросы и прочее. Почему ты не поднял его с тропинки? Хоть немного пронес бы по селу, поскорбел: «Умер человек, люди добрые! Пусть не честнее всех, пусть не самый работящий, но было в нем что-то, чего в нас не хватает. Ведь это мы его затравили, на нашей совести смерть. Нашлась пакостная душонка, состряпала донос. Вместо Георге вы меня выбрали в правление, Никанора Бостана. Признаюсь, и на мне вина! Сидел в президиуме, за стул свой цеплялся, жалко было потерять, и молчал, как паук в паутине. Ничтожество я, потому что голосовал заодно со всеми, и Кручяну выгнали, а он не вынес позора. Каюсь, люди… Давайте хоть после смерти его признаемся — были несправедливы. И не домой его понесем, к несчастным сиротам, а в клуб! У гроба поставим флаг, проводим с почетом честного нашего труженика. Десять лет назад здесь висела карикатура с тычкой, теперь давайте пройдем у гроба Георге и попросим прощения за поклеп!»

Тудор смахнул ладонью капельки пота со лба.

— Так я поступил бы на твоем месте, дядя. Обидно за Кручяну, понимаешь?

— Слушай, стукнуть тебя? — взорвался Никанор. — Что ты мелешь?

— Не кричи, Никанор, — сказала Зиновия, — пусть поговорит.

— Погоди, дядя, правду послушать не вредно. Вот копаешь ты свои ямы, захотелось курить. Правильно? Бросаешь лопату и бежишь навстречу Кручяну, а он видит дорогого и любимого соседа и начинает трястись, но не от радости коленки дрожат — ему противно тебя видеть! Что получается? Ты, дядя, порядочный колхозник, передовой бригадир, а Кручяну тебя на дух не переносит. Почему? Потому что помнит, как ты вместе с другими поднял на правлении руку «за!» — и отпихнул человека, выбросил за дверь, как нашкодившего кота. Ты в президиуме, за столом с красной скатертью и графином, а он… Сколько лет вы за ним отсиживались, как за каменной стеной: надо выступить — Георге, разоблачить — Кручяну справится!.. И вдруг — получай, Георге, под зад колонкой. Выходит, дядя, твоя порядочность показушная… Пыхтел в огороде, а что с соседом творилось, тебе наплевать!