Сергей Захаров - И восстанет мгла. Восьмидесятые

— Ты знаешь, как трудно их в кулаке держать? Они только силу уважают… Ты че, вправду думаешь, я им тебя пытать приказал?.. Слово мое воровское тебе — на словах шугануть, если очканешься… Я же в курсе, что тебя на вертушке зацепили. Люди ведь по-всякому реагируют: кто-то в штаны сразу делает и добровольно к ментам стукачом идет… Я же рискую, пойми. За мной серьезные люди, которые чуть что и меня, и тебя живьем забетонируют. А работать не с кем — кругом одни сидельцы: сам видишь, какой народ ненадежный, зверье… А ты путный мужик, безотказный, мы с тобой много еще делов провернем. Ну, брат, не держи зла! Добро?

Толька молчком кивнул головой, не сводя немигающего серьезного взгляда с лица Боксера.

— Ну, вот и лады! Давай за дружбу, по полному… Кто старое помянет, тому глаз вон.

Они чокнулись гранеными, опрокинули залпом и взяли с тарелки по кусочку загорелой, остро пахнущей грудинки.

Челюсти Панарова слушались тяжело, мясо глоталось с тупой болью в горле, лишь водка пошла полегче.

Он встал из-за стола и кратко попрощался.

— Где опять поддал-то? — беззлобно поинтересовалась Надежда по его возвращении.

Анатолий не был пьян, не шатался и смотрел на жену трезвым, но странным, отрешенным взором.

— Брюки какие-то с рубашкой чужие… — заметила та вопросительно.

— Спецовку измарал — Генке помогал в гараже… Он свое дал, чтоб до дома не как свинье идти, — безучастно солгал Анатолий. — Что там нового с Чернобылем?

— Горит все… Ликвидаторов вербуют. Вроде деньги хорошие предлагают… Но ты не ходи. Ну ее к черту, эту радиацию!

Проснувшись поутру с хворой головой и в мрачном настроении, Панаров, не одеваясь, вышел во двор глотнуть свежего воздуха и покурить натощак.

Пришли по-летнему душные дни, белое солнце знойно пекло, жарило уже с утра, лепестки цветов на ветках бледнели, увядали и опадали, но в шесть было еще хоть немного прохладно.

Анатолий сменил застоявшуюся воду в миске Тошки, налил свежего молока во вторую и положил у бледно-серого сухого носа фрикадельку из сырого свиного фарша.

— Давай-давай, брат, выбирайся, — вполголоса подбодрил он пса, легонько двинувшего хвостом. — За одного битого двух небитых дают… И как ты нас еще не возненавидел?..

Тошка согласно моргнул единственным глазом и снова шевельнул хвостом.

Панаров прошел по натоптанной тропинке сквозь мягкий невысокий ковер «поросятника» — приземистой травки с мелкими листочками изумрудного цвета, на которых алмазной пылью еще отсвечивала недолговечная утренняя роса, и вышел сараем в огород.

В этом году они впервые не перекапывали свои натруженные сотки вручную, а заплатили за плужную вспашку.

Дородный, слегка прихрамывавший на левую ногу мужик, поругиваясь на клеклую землю и черт-те как размежеванные края поля, мерно шагал за понурой саврасой лошадью, широким мозолистым хватом держась за гладкие рукояти отшлифованного суглинком плуга и выворачивая лемехом на сторону крупные и уже суховатые комья.

За пару часов он неторопливо допахал весь клин, завершил работу, на которую у Панаровых уходило дней пять, а то и вся неделя.

Не раз на огород показывался обеспокоенный, хмурый Рафик и неодобрительно поглядывал, как лошадь заступала копытами за новую межу, неловко разворачивая плуг на углах участка. Покачивал головой, звучно отхаркивался, сплевывал и скрывался во дворе. Присутствие отца Алеши мешало ему высказать свое суждение о работе хромого.

— Надьк, пашню проборонить не мешает. Комья-то — комлы одни! Засохнут щас — ведь не пробьете лопатами, — выпив предложенный стакан водки, заметил хромой. — Десятку накинь сверху — я завтра с утреца пройдусь.

Мама Алеши и без того чувствовала вину, что они обленились, погрязли в расточительстве и не стали перекапывать поле по старинке, лопатами.

— Да нет, дядь Коль, спасибо. Мы с мотыгами комлы разобьем… Это уж не лопатой ворочать.

— Ну, как знаешь, — сговорчиво согласился тот. — Ты мне, дочк, штакетнику куба два выпиши на лесозаводе. Палисадник перегородить надо — сгнил весь… А то бычки со стада идут, башкой доски ломают и жрут все на грядках.

— Ладно, дядь Коль, выпишу…

С мотыгами пришлось провести на поле день-деньской до заката. Буро-коричневые комья не дробились, рассыпаясь после первого удара, как им полагалось только что после вспашки, а неохотно раскалывались на половинки, затем опять на половинки, словно с издевкой держа удар худосочной мотыги на тонком черенке, не идущей ни в какое сравнение с массивными воронеными зубьями бороны, еще и утяжеленной одной-двумя глыбами щебня сверху.