Мишель Деон - Высший круг

— Эй! Проснись!.. Ты ужинаешь со мной, — сказала Элизабет, похлопав ему ладонью по спине.

— Я снова вижу тебя на прогулочной палубе «Квин Мэри» с Аугустой и Жетулиу, твой дождевик, твою морскую фу­ражку, твои большие шаги, а Аугуста отворачивает голову, чтобы не видеть океана, который она ненавидит.

— Я все это забыла. Кто был красивее?

— Аугуста.

— Да, согласна, латиноамериканское очарование. Куда уж бороться с ним нам, бедным североамериканкам, с на­шими телячьими глазами и волосами как мочало. Но она ни с кем не ложилась. В общем… не сразу. Завтра расска­жешь мне, что было дальше.

— Завтра не будет. Утром я улетаю в Париж.

— Когда вернешься?

— Через месяц, через год. Как получится.

— Нам нужно увидеться. А может, нет. Не будем начи­нать все сначала. Весной я поеду во Францию, повидаться с моей старушкой Мадлен. Ей восемьдесят лет. В тот день, когда она умрет, я по-настоящему осиротею. На чьей гру­ди мне тогда плакать?

Он подвез ее на такси до 78 улицы. Охранник в крас­ном фраке, оттопыривавшемся под мышкой от пистолет­ной кобуры, бросился открывать дверцу такси.

— Вот видишь, меня хорошо охраняют. К себе не при­глашаю. Мы рискуем впасть в сентиментальность, и завтра у меня будут мешки под глазами.

Она скользнула губами по губам Артура. У застеклен­ной двери она добавила:

— О, кстати, Жетулиу что-то сказал мне об Аугусте, когда заходил ко мне. Забыла, что.

— Ничего ты не забыла.

— Да, он так и сказал, я ничего не выдумываю: «Аугу­ста несчастна, она разводится и начала верить в Бога…»

— Больше ничего?

— Больше ничего.

Намереваясь вернуться пешком, Артур расплачивался с таксистом, когда к нему подошел охранник:

— Прежде чем закрыть дверь лифта, мисс Мерфи ве­лела мне сказать, что вам нужно побыстрее вернуться в Нью-Йорк.

Артур спустился по Мэдисон-авеню до клуба на 37 улице, где он останавливался в каждый свой приезд. Он во многом предпочитал отелям эту тихую гавань во вла­сти белого, серого и черного: серые стены, черный па­лас, хромированный лифт, черные горничные в серых платьях, белые коридорные в черных брюках и тенни­сках, белоснежная посуда на серых скатертях, салон для завтрака, затянутый серой холстиной, и единственное цветное пятно в этой симфонии — графины с фрукто­вым соком и баночки с вареньем. Только шелестение утренних газет нарушало тишину салона, обслужива­ние в котором было невидимым. Редкие женщины при­саживались за отдельный столик и выпивали полчашки кофе (черного, разумеется), поставив у ног «дипломат». У стойки регистрации стояла, держась прямо в своем черном блейзере поверх серой шелковой блузки, не­обычная молодая женщина южноамериканского типа, с пышной курчавой гривой волос, покрывавшей плечи. Она никогда не улыбалась, возвышаясь за своей стой­кой, — женщина-ствол, едва поворачивавшаяся, чтобы снять ключ с гвоздя, взять счет, выплюнутый компьюте­ром. За крайнюю суровость Артур звал ее Медеей, а она каждый раз отвечала, указывая пальцем на бейдж с ее именем на отвороте блейзера:

— Меня зовут Хуана!

Он точно так же мог бы прозвать ее Цербером, настоль­ко она следила за избранностью клуба и за нравственнос­тью его завсегдатаев.

— Как, — удивлялась Зава, — вам нравится в таком мрачном клубе? Просто бюро похоронных услуг.

— Дорогой друг, я никогда не принадлежал к тайному обществу, к своему большому сожалению. Здесь черное и серое создают у меня иллюзию часовни, куда приходят возблагодарить Всемогущего — я говорю о долларе, разуме­ется, — за успех в необыкновенно деликатном деле.

— Узнаю вас. Все то же чувство вины по отношению к деньгам.

— Его не было, когда я в них нуждался. Теперь оно пре­следует меня по пятам.

— В тот день, когда я увижу вас за рулем «роллс-ройса» или «феррари», проживающим на авеню Фош или Парк-Авеню, я начну тревожиться.

За исключением одного участка Бродвея и Тайм-сквер, да еще, пожалуй, Гринвич-Виллидж, где он встречался с Элизабет до того, как она примкнула к буржуазному обще­ству, которое всегда одерживает верх, Нью-Йорк умирает каждую ночь, в отличие от Парижа, Рима или Мадрида, которые с наступлением ночи пробуждаются к иной жиз­ни. В самом центре этого Сан-Джиминьяно будущего с гигантскими сияющими башнями, устремляющимися в небо с пятнами розовых, серых и желтых фумарол, Артур повелевал городом, покинутым на волю неуемных душ. А в тот вечер возвращение после часовой ходьбы было еще и лекарством против воспоминаний, пробужденных Элизабет и Жетулиу. Он никогда не забудет, что молодому французу, потерянному во враждебном или безразличном обществе, Элизабет протянула руку.