Мишель Деон - Высший круг

Жан-Эмиль с восьми утра в боевой готовности. Я вижу с балкона, как он крутится вокруг своей машины с зам­шей и щеткой в руке. Поглаживает крыло, натирает проб­ку радиатора, снимает послюнявленным пальцем пылин­ку с ветрового стекла, отгоняет энергичным (не слишком швейцарским) пинком собаку, задравшую ножку у задне­го колеса (правда, это была итальянская собака!). Проти­воположный берег еле видно. Озеро чернильно-черное.

У пристани качается красивая лодочка с белым тентом на дужках. На корме спит желтая собака. Какой-то счастли­вый человек удит рыбу. На молу две пары туристов садят­ся в катер, лакированный корпус и хромированные детали которого поблескивают на солнце. Обязательная прогулка по островам Борромее. Моя француженка ездила одна. Мелусину это интересовало не больше моего. Мы остались в номере: она красила ногти, а я читал Валери Ларбо:

В Италии, однажды, на коленях,

Лобзал благоговейно теплый камень —

Ты знаешь…

Катер переполнен. Вспомнилось «Прощай, оружие»: Генри (американский лейтенант) и Катрин тайно покида­ют Гранд-Отель на островах Борромее через служебный вход и плывут на веслах к швейцарскому берегу озера. Глубокая ночь. Надо проделать тридцать пять киломе­тров, но дует попутный ветер, и на какое-то время пляж­ный зонт, одолженный консьержем, служит им парусом. Хемингуэй как следует изучил маршрут. Мне нравится в этом эпизоде нежное и любовное согласие четы бегле­цов, обмен простыми словами: «Тебе холодно? Съешь что-нибудь? Хочешь бренди? Накройся. Твои бедные ручки в крови» — они более достоверны, чем любовные стоны, душераздирающие клятвы. Утром, когда они оба уже без сил — у него затекли руки, она съежилась от холода, — они прибывают в Бриссаго, на нейтральную территорию и первым делом заказывают королевский завтрак: яич­ницу из четырех яиц, масло, джем, тосты (потому что, к сожалению Катрин, круассанов нет: Швейцария затянула ремень). Слюнки текут. Благодаря таким деталям в ро­манах Хемингуэя есть жизненность, какую редко встре­тишь где-нибудь еще. Я ищу писателей, для которых сесть за стол — праздник. Жаль, что я не захватил с собой эту книгу. Перечитал бы этот отрывок доро́гой, останавлива­ясь на этапах своего вынужденного «заплыва»: Вербания, огни Луины на противоположном берегу, пограничный пост в Каннобио (еще слишком опасный для Генри и Ка­трин — наполовину итальянки, наполовину швейцарки), наконец — привет Бриссаго. Но… будем искренни! Разве мне не стоит спешить, нестись как угорелый эти послед­ние километры, отделяющие меня от Лугано, вместо того чтобы мечтать на балконе в своем номере, словно это сви­дание, такое желанное со времен Ки-Ларго, вдруг стало мне безразлично? Или я последую примеру героя одного романа, название и автора которого я забыл, — он уезжа­ет в Англию по следам детской любви, находит место, где все происходило, и даже сам предмет, но, боясь разрушить свою мечту, ограничивается тем, что оставляет для нее письмо и возвращается в Париж? Представим себе, что я поступлю так же из страха сопоставить ее теперешнюю с уже совершенно нереальным образом, который я себе составил, представим, что я попрошу Жан-Эмиля остано­виться под окнами виллы Челеста и посигналить. Она поя­вится на балконе, я скажу: «Как поживаешь?» Она: «Очень хорошо!», не приглашая меня подняться. А я: «До новой встречи, через двадцать лет!» И Жан-Эмилю: «Едем обрат­но в Лозанну, самым коротким путем». Ему потребуется вся швейцарская бесстрастность. Ну… пора… смелей, по­ехали! Катер с туристами причаливает к Изола Белла. Че­рез несколько минут хранитель покажет им кровать, на которой спал Бонапарт накануне сражения при Маренго. Простыни, наверно, переменили.

Миновав границу, мы попадаем в другой мир. В Канно­био у него знакомый таможенник, и мы проезжаем, даже не показав документы. Жан-Эмиль ведет машину, рассла­бившись. В Бриссаго я ищу в порту кафе, где завтракали американский лейтенант и Катрин. Там их четыре или пять. Мы остановимся в Асконе, где ничего не изменилось. В каком году это было? В шестьдесят пятом, может быть, шестьдесят шестом. После одной безумной недели я позво­нил, чтобы сказать Заве, что дело выгорело, но что я боль­ше никогда в жизни не буду вести переговоров о подобных сделках со швейцарской группой. Они предусмотрели все: от покупки пылесоса до изнасилования своей бабушки. Она слушала, не перебивая, но я знаю, что стоит за молча­нием этой чудесной женщины. «Я ни секунды не сомнева­лась, что вы придете к согласию. Почему бы вам не прие­хать на несколько дней в Штаты? Ваш крестник про вас спрашивает. Поедем в Адирондаке смотреть на медведей. Они как раз просыпаются». Я: «Никуда я не поеду. Швей­царцы последние силы отняли». Она: «Тогда позвоните Бруштейну, он говорил мне о чудесном отеле недалеко от Асконы, где все черно-белое, как в вашем клубе на Мэдисон-Авеню». Потом Бруштейн: «Поезжайте подышать чи­стым воздухом невинности в отель “Монте Верита”. Хозя­ин — мой друг, собиратель современного искусства. Никто не без греха. В общем, увидите несколько интересных кар­тин, мимо которых клиенты проходят, не замечая. Там даже есть один Пикассо в лифте». Я послушался, как хоро­ший мальчик. Поскольку не могло быть и речи, чтобы ехать одному, а я заслужил отдых после этой адской недели, я позвонил мадам Клод, которая тотчас дала мне адрес одной сотрудницы в Цюрихе. Я увидел женщину-шнурок. Снача­ла мне предлагали даму в стиле Рубенса, но я отказался. Шнурок был ни блондинкой, ни брюнеткой. Она сразу же спросила: «Фы кафарите по-немецки?» Я: «Двадцать слов. Нам этого будет недостаточно?» Она: «Найн. So we speak English. I hate French, such a rough language. Not musical. Listen… in German…» Она оттопырила мизинчик, словно пила чай у консьержки. «Die Vogel zwitschem in der Wald… in French: les soisseaux kassouillent dans les pois. O.K.?» Я сразу же согласился. «Монте Верита» был прямо создан для моего дорогого Бруштейна. В салоне, куда, впрочем, никто и не думал заходить, висели две Леонор Фини, один Ма­гритт, один Балтюс, несколько Кандинских, один Дали. Лифт увозил с первого этажа на третий и возвращал Пи­кассо. Вообще-то это был простой офорт, наскоро подписанный набросок гения. Неделя совершенного отдыха: я перечитал в энный раз «Путешествие кондотьера», я пока шнурок раздевался, расхаживая по комнате, разыскивая вешалки, открывая ящики, чтобы сложить туда белье, я обнаружил, что Суарес говорил о ней, как о картине Боттичелли: «Это длинное тело, такие элегантное, хрупкое, гибкое и нервное, этот тростник нежного сладострастия, более, чем дуб, способный сопротивляться бурям любви, эта грация во всем существе, эта женщина с грудями девочки, с узкими бедрами кипариса и Ганимеда, эти ложная худышка, как говорят в Париже…» Она уплетала так, как еще ни одна женщина на моем веку. И все же ни складочки жира на животе или на бедрах, мускулистое тело, полное жизни. К несчастью, что по-английски, что по-французски, она крушила слова и проводила слишком много времени на унитазе, открыв дверь туалета. Мне приходилось вставать, чтобы ее закрыть. Она пыталась рассказывать мне о своем женихе, который заканчивает обучение на медицинском факультете благодаря подработке буду­щей супруги. Она утверждала, что ее зовут Гретой. Почему бы нет? Почти все отказываются от своих изначальных имен, считая их низкопробными, и украшают себя вол­шебными именами, позаимствованными у кинозвезд и у принцесс. Через три дня, устав от ее речей и от созерцании ее на толчке, я отправил ее обратно в Цюрих с хорошим подарком. Уезжая, она сказала мне обиженно: «Фы не люпите там!» Да нет, люблю. Но только некоторых. «Прости­те?» — сказал Жан-Эмиль. Ну вот, уже вслух разговариваю! «Я говорю, что не буду выходить из машины. Мне доста точно взглянуть на фасад “Монте Верига”. Поедем по дороге на Лугано». Зачем заходить туда? Все хранится в памяти, пусть же она лжет нам. Я не стану смущать свою память, обвиняя ее в обмане. Это ее право. Будет очень мудро не проверять, обманчивы воспоминания или нет. Месяц назад Аугуста сказала по телефону умирающим го­лосом: «У меня грипп, подожди, пока я встану на ноги. Сегодня ты увидел бы только призрак». Я: «Обожаю призра­ков». Она: «Призраки терпеть не могут живых. Ты меня не узнаешь». Я: «Как же, а по голосу…» Она: «Я всего лишь тень Аугусты Мендоса». Я: «Если бы ты увидела меня, то пришла бы в замешательство: пузатый, облезлый, лысый, со вставной челюстью, согнутый вдвое от воспаления се­далищного нерва». Она: «Врунишка, Элизабет видела тебя в Нью-Йорке месяц назад. Ты моложе, чем был в двадцать лет. Послушай… я хочу с тобой увидеться через неделю-другую. У меня с головой не в порядке. Приезжай на поезде». Я: «Жидковато для меня. Найму машину с шофером и приеду». Она: «Ты ездишь с шофером! Значит, твои дела идут хорошо. Жетулиу утверждал, что часто видел тебя в Париже, как ты едешь по улице на старом велосипеде. В твои годы ты все еще живешь в нищете?» Я: «Разве я так уж был похож на неудачника, когда мы с тобой познако­мились?» Она: «Жетулиу так говорил». Я: «Почему у тебя есть брат?» Она: «Послушай, не время об этом. У меня голо­са нет, я несчастное существо, лежащее в постели». Я: «Я так люблю твой голос, что часами бы тебя слушал. Вот уви­дишь, что когда мы встретимся лицом к лицу, нам больше нечего будет друг другу сказать: я стану читать газету, а ты — вязать у камелька». Она: «Я не умею вязать». И пове­сила трубку. Снова красивые горы с чистеньким ельником, тянущимся по линеечке, на вершине Монте Тамаро лежит снег. В тот год, когда было создано отделение в Цюрихе, я гулял в выходные в Энгадине, Тичино, Бернских Альпах: ботинки с шипами, штаны до колен с застежками, трость и сухой паек в рюкзаке. Мой альпинистский период. По­требность подвергать себя мучениям. Все слишком хорошо мне удавалось. Навстречу попадались семьи, одетые точно так же. «Grűss Gott!» передается по цепочке: отец, мать, розовощекие дети. Мне протягивали флягу. Повсюду све­жеокрашенные скамейки, колонки с питьевой водой, где всегда как следует закручен кран, чтобы ни капли не про­лилось зря, мусорные баки в местах панорамного обзора, побуждающих к раздумьям. Обеззараженная гора, как в фильме Уолта Диснея. В Париже я прочту Аугусте, что пи­сал Шатобриан о Тичино. Он проехал через него в спешке, но все же хорошо разглядел. Он даже поверил проводнику, который уверял, что в хорошую погоду с вершины Монте Сальваторе виден Миланский собор. Ах да… мне вспомни­лись последние слова ее жалобы: «…умереть здесь? Закон­чить здесь свои дни? Разве я не этого хочу, не к этому стремлюсь? Не знаю». Никто этого не знает, даже негени­альные люди. Шатобриан не имел никакого желания уми­рать. Он только надеялся выдавить слезу из читателя: «Нет, нет, хозяин, не умирайте здесь!» Как все любят этого старо­го лицедея с его драматическими восклицаниями, пода­вляемыми рыданиями, вводящими в заблуждение чув­ствительные души! Разумеется, никто не знает, никто не выбирает. Ограничивая чередование исторических собы­тий случайностью, Конканнон рассуждал верно. Почему за двадцать лет я дважды встретил Жетулиу и ни разу Аугу­сту? Мы с ней сотню раз разминулись. На минуту, на се­кунду. Я предоставил судьбе распоряжаться моей личной жизнью, тогда как моя общественная жизнь полностью покорена моей воле! Бруштейн называет меня «бульдозе­ром». Иметь два лица — это пьянит: одно для бизнеса, дру­гое для себя, мое самое потайное достояние. Я скажу Аугу­сте: «Ты меня не знаешь. У меня два лица. Тебе какое? Меня или моего двойника?» Девушки, которых я нанимаю, ошеломлены тем, что я веду рядом с ними жизнь, какой они не ожидали: мечтаю, читаю, слушаю музыку, вожу их в театр, на концерт, на речные прогулки. Им скучно. Если они жалуются, то я веду себя чрезвычайно грубо и напо­минаю им, что я плачу. Никакой щепетильности. Они здесь на час или на ночь. Обиделись, наверное, максимум две. Неважно. Как та, которую я взял с собой в Канны, снял ей отдельный номер и видался с ней только за столом. Способ проверить мою устойчивость к соблазнам, которые проще всего удовлетворить. Когда мы прощались (ее звали Гризелидис!), она выразила мне сочувствие по поводу того, что я «импотент». Я не стал выводить ее из заблуждения. Вот была у нее физиономия, если другая девица от дорогой ма­дам Клод рассказала ей, напротив, о «подвигах»! Моя тай­на, моя тайна! Как бы я пережил бегство Аугусты, если бы сверху не лег груз угрызений совести от того, что я не по­видался с мамой, — эти угрызения я прижигаю каждый день, осуществляя ее мечту: я вращаюсь в «высшем круге». Момент истины приближается. Сказать, что я узнаю Луга­но — преувеличение. Все озерные города похожи друг на друга. Рива Каччиа. Гризелидис покупала себе фальшивые драгоценности в ужасной итальянской лавке. Обещание приятных выходных привлекает туристов. Обедают на террасе на берегу озера, в окружении гор полиэтиленовых мешков, детей, которые не сидят на месте. «Жан-Эмиль, не будем смешиваться с плебсом. Поезжайте по дороге в Гандрию». Хорошие воспоминания об этой деревушке у под­ножия Монте Бре, как раз под тем местом, где мне назна­чена встреча. Мне всегда нравился этот чистенький насест между дорогой и озером. В «Джардино» подают превосхо­дный ризотто. Ждать двадцать минут. Без паники: выпьем кампари. Или еще лучше: закажу кувшин этого легкого красного вина с послевкусием клубники — бардолино. «Мадемуазель, не надо бокалов. Мы будем пить из ваших красивых сине-голубых фаянсовых чашек. — Вам боккалино, месье?» Вот-вот… я забыл это слово. Слава Богу, она не в национальном костюме. Говорит по-французски, по-немецки, по-итальянски, по-английски. Жан-Эмиль оставил свою фуражку в машине. Ему неловко, словно швей­цару. Возможно, мне следовало предоставить ему обедать в одиночку. Он так смущен, что режет хлеб ножом на та­релке. Я не спрашивал его мнения по поводу ризотто и вина. Это все ж таки не наказание! «Кофе? — Да, черный, пожалуйста». Я знаю, что коровы с бубенчиками были бы обречены на смерть от гипертрофии вымени, если бы швейцарские диетологи запретили употребление сливок, но их избыток вызывает тошноту. «Телефон в глубине зала, налево». Позвонить? Или приехать без предупреждения? Если я скажу, что спокойно пью кофе на террасе «Джардино» в двадцати минутах езды от ее дома, Аугуста сойдет с ума от бешенства. Я уже слышу ее голос: «С кем ты там?» Я: «С Жан-Эмилем». Она: «Как ты можешь путешествовать с человеком, у которого такое имя?» Я: «Так зовут шофера». Она: «Это слишком сложно, объяснишь позднее. Приез­жай!» В конце концов, я не звоню. Сюрприз. Нет времени подкраситься, принять самый спокойный вид. Сложность в том, чтобы найти цветочный магазин в краю, где в садах полно цветов. Официантка расспрашивает хозяйку и воз­вращается с еще не распустившейся красной розой. Сре­жем шипы. Фольга из автомата с шоколадом. Остается только побелить себе лицо и надеть продавленный шапо­кляк, как у Марселя Марсо. «Жан-Эмиль, поедем просел­ком на Бре. Дом, куда мы направляемся, называется вилла Челеста. Она вам знакома?» Бардолино покрыл его щеки румянцем. Он не осмелился сказать «нет» и держит руль одной рукой. Еще немного, и начнет насвистывать. Краси­вая дорога-серпантин. На крутых виражах открывается вид на бронзово-зеленое озеро. Что это ей вздумалось тут жить? Словно боится прилива. Ну конечно, пробка! Мы едва-едва можем протиснуться между плохо припаркован­ными машинами. Перед нами извиняются: это кладбище, здесь похороны. Ненавижу похороны. Хватит мне и мысли о том, что придется когда-нибудь отправиться на свои соб­ственные. Жан-Эмиль просто гений. Без него я бы кружил, не решаясь спросить дорогу, а он сразу нашел. Решетча­тые ворота распахнуты в неухоженный сад, хотя мне ка­жется, что этот беспорядок — обмороженная пальма, чах­лая сирень, дикий виноград, робко взбирающийся по фасаду, худосочная герань — намеренно создает образ руин и упадка, который всегда ее привлекал. Мы из друго­го мира, говорила она, и это было сказано не об обществен­ном классе, а о другой эпохе, из которой выжили она и ее брат, точно два потерпевших кораблекрушение на острове после бури. Жан-Эмиль мягко остановил свою повозку у крыльца и вышколенно снял фуражку, открыл мне дверцу и щелкнул каблуками. Два голубых сфинкса с облупившей­ся краской, с легкой улыбкой на одинаковых лицах и с от­битыми носами, охраняют десять ступенек крыльца. Не прыгать через две ступеньки, зажав красную розу в кулаке и крича: «Вот видишь, я ничего не забыл», а подниматься степенно, как человек, который никуда не спешит. Дверь открыта, ставни во втором этаже закрыты на всех окнах, кроме одного. Если она там, то слышала шорох шин по са­довому гравию. Мрачная прихожая, выкрашенная в шо­коладный цвет. На крючках, вделанных в стену, — старая крылатка Жетулиу, шляпка без полей и манто из нутрии, которое было на ней на палубе «Квин Мэри». Инсцениров­ка. Ей остается только появиться в сари. Дверь в столовую, дверь в гостиную, небольшая курительная комната. Доста­точно одного взгляда, чтобы убедиться, что Аугуста не об­ставляла этот дом сама: горный сельский стиль с неуме­ренным пристрастием к фальшивому черному череву. Лестница с шоколадным ковром — решительно, этот дом, и так мрачный сам по себе, не ищет веселья. На дверях — фарфоровые таблички с именами: Джоанна, Маргрет, Ле­онор, Вильгельм, а в конце коридора — «Дамская комна­та»! Какая стыдливость! У Джоанны и Маргрет — никого. Комнаты пусты, занавески задернуты, кровати заправле­ны, но здесь явно никто не живет. Дверь Вильгельма за­крыта на ключ. Остается Леонор, последний шанс. Или я ошибся домом? Вилла Челеста, Бре, Тичино, и мы говорили по телефону. Нестерпимее всего тишина. Лестница подо мной даже не скрипнула, двери открываются бесшумно. Я бы отдал что угодно, лишь бы зазвонил телефон, хлопнул ставень, загудела крыша. Если я не открою дверь по имени Леонор, если уеду, то все спасу. Она там, я только что услы­шал ее. Аугуста, я вхожу…