Мишель Деон - Высший круг

— Уже при входе, — сказал он, решив идти напрямую, — я был встревожен: крылатка, шляпка без полей и манто из нутрии, висевшие на крючках в прихожей. Настоящая инсценировка. Чтобы я вернулся на двадцать лет назад по следам славного прошлого. Жетулиу, который уже не верил, что я приеду, отправился в Кампьоне, доверив ее заботам сиделки в белом халате, которая, когда я вошел, резко закрыла ящик и спрятала что-то в карман. Аугуста ждала, сидя в большом кресле против раскрытого окна, с одеялом на коленях. Она наверняка увидела, как подъеха­ла машина, но даже не повернула головы. Я видел только ее плечо, обнаженную руку на подлокотнике, ногу, скры­тую сари, наподобие тех, что она носила в Ки-Ларго. Сце­на должна была разыграться снова, американцы называ­ют это «римейк». Я был не готов. Явился с розой в руке, как клоун Марсель Марсо, с тем лишь отличием, что уже утратил свое пресловутое простодушие.

— Я думаю! Будьте так любезны, передайте мне кор­зинку с шерстью, она слева от вас, на этажерке.

Артур подошел к окну. Мутно-зеленая Луара пробира­лась меж песчаных отмелей. На том берегу, к северу, вид­нелись первые дома Божанси. Нежная молитва, которую нараспев произносила его мать, сорвалась с его губ: «Орле­ан, Божанси, Нотр-Дам-де-Клери, Вандом, Вандом…»

— Я обучила ей Элизабет. Когда она впервые приехала во Францию (ей было пять лет), она захотела услышать, как звонят колокола на соборе. Мы просидели до вечерни на скамейке, сосали леденцы и ждали колоколов: Вандом, Вандом… Госпожа Мендоса была одна с сиделкой?

— Эта женщина накачивала ее успокоительными и без­наказанно рылась в ящиках. Если не считать двух недель в Ки-Ларго, Аугуста жила на антидепрессантах, которые отгоняли ужасные картины из Ипанемы: размозженную голову ее отца. И все это, чтобы попасть на ту мрачную виллу в Бре, быть запертой в комнате без сердца, при­кованной к окну, выходящему в гибнущий сад, тогда как Жетулиу мог продолжать играть, переезжая через озеро в Кампьоне — единственное казино, куда его еще пуска­ют. От Аугусты остались одни глаза. Они проделали две ниши под выступами бровей, и оттуда, из своих колод­цев, смотрели в пустоту или в невысказанное, выходя из созерцания, чтобы заблестеть нестерпимо. Они пронзали душу, если только она существует. Встречаться с ними было невыносимо.

— Она вас узнала?

— Поначалу она приняла меня за Шеймуса Конканнона. Она боялась, что я до нее дотронусь. Я даже не смог погладить ее по руке. Она наговорила кучу непристойно­стей, она, такая стыдливая… Я попросил сиделку, кото­рая наблюдала за нами с торжествующим видом, чтобы она ушла. Я возненавидел эту женщину, как только во­шел в комнату. Едва ее не стало, Аугуста успокоилась. Она еще поговорила со мной немного, как будто я был Шеймусом, а когда я сказал ей: «Шеймус умер двадцать лет назад», она вздохнула: «Я знаю. А ты кто?.. Артуро, ах да… поцелуй меня». Она говорила, как человек, ко­торый с громадным облегчением избавился от страшно­го кошмара и спустился на землю. Она взяла меня под руку и ходила по комнате, показывая мне мебель, плохие гравюры, развешанные на стене. Мы пошли в сад, где Жан-Эмиль ждал возле машины, украдкой куря сигаре­ту, которую он тотчас потушил о каблук. Она подошла к нему и поцеловала: «Я так рада вас видеть. Почему вы никогда не звоните?» Жан-Эмиль держался превосходно. Жетулиу приехал на маленьком помятом «Фиате». Куда девалась сиделка? Аугуста могла простудиться, упасть и пораниться. Да, она часто падала из-за лекарств, мешав­ших сохранять равновесие. Женщины так часто падают, верно? Чтобы разжалобить мужчин. В этом его сестра знала толк лучше их всех. Они собирались уехать в Мар­ракеш. Климат Тичино совсем не подходил для здоровья Аугусты. Она слушала, уцепившись за мою руку, кивая головой. На ее лицо вернулась улыбка, возможно, снова из-за всех этих мифических планов, наполнявших собой их жизнь. Жетулиу представлял себе, что я приеду к ним, как только они устроятся. Один знакомый марокканец, страшно богатый, предоставлял им на столько, сколько вздумается, небольшой дворец, жемчужину на окраине старого города, просто чудо, где их примут слуги, кра­сивые, как боги. В общем, все было нормально, а я по приезде стал жертвой иллюзии, которую Жетулиу разве­ял несколькими словами, благодаря своему чарующему красноречию. Мы ходили по кругу в саду под удивленным взглядом Жан-Эмиля, и понемногу, хотя она была такой легкой, тень от своей тени, я чувствовал, что она опира­ется на мою руку, словно к ней возвращается тяжесть, надолго позабытая в успокоительных. Ее ногти впились в мое запястье. С неожиданной резкостью, сжав губы, она сказала: «Я тебя не ждала. Мог бы меня предупредить, и почему ты не приехал с женой?» Жетулиу все обратил в шутку. В последнее время Аугуста переженила всех сво­их друзей. Она посмотрела на него с жалостью: «Ты пы­таешься выдать меня за сумасшедшую. Артуро прекрас­но знает, что это не так. Артуро, ты должен вернуться с Элизабет. Она так тебя любит. Мы причинили ей боль в Ки-Ларго…» Жетулиу воздел руки к небу: «Снова этот Ки-Ларго! Уже несколько дней она постоянно говорит о Ки-Ларго, где никогда в жизни не была. Врач ничего не понимает. А у тебя есть идеи на этот счет?» Как вы по­нимаете, у меня их не было. Аугуста снова спросила: «Ну и как ваша супружеская жизнь?» Понимаете, Мадлен, — «супружеская», такое слово отпугнет самого влюбленного мужчину. Его уже никто не решается произносить, в нем неудобная теснота, глупая общность. Я ответил: «Очень хорошо, мы совершенно счастливы». Она как будто заду­малась, а потом выдохнула: «Ну, значит, я прощена». Ее не за что было прощать. Они оставили меня у машины, Жан-Эмиль держал дверцу открытой. «Ты разъезжаешь с шофером?» Она позволила расцеловать себя в щеки. Же­тулиу жаждал объяснения. Он хотел поужинать со мной. Я назвал ему один отель в Лугано. Она попыталась бежать за машиной. Сиделка поймала ее за руку. Я прождал Же­тулиу до полуночи. Телефон на вилле Челеста не отвечал. В Париже под дверью лежала телеграмма. В то же ве­чер я должен был быть в Нью-Йорке. В аэропорту меня ждала Элизабет. Мы много плакали. Кажется, уже не в первый раз сиделка выходила из комнаты, оставив окно раскрытым. У меня не было известий непосредственно от Жетулиу, но друзья мне рассказали, что на следующий же день после похорон он продал драгоценности, кото­рые еще оставались, и помчался в Кампьоне, чтобы все поставить на зеленое сукно. Провидение, которое всегда за ним присматривало, снова его спасло: Жетулиу сорвал банк. Он уехал богачом на несколько месяцев, с камнем на сердце, я в этом уверен… у него была только она одна, но он выплывет, я за него спокоен.