Мишель Деон - Высший круг

— Почему ты выбрал самый дорогой отель в Париже, когда у тебя не было ни гроша?

— Дорогой мой, сразу видно, что ты не умеешь жить. В третьеразрядном отеле мне точно так же нечем было бы заплатить. Так зачем себя ограничивать.

Полгода спустя Хелен Мерфи-Мендоса скончалась в Лондоне от сердечного приступа, и Жетулиу в очередной раз пошел в гору.

— В целом, — сказала Зава после заседания, которое продолжалось почти весь день, — все оказалось гораздо про­ще, чем мы рассчитывали. Я бы предложила вам поехать на выходные за город. Артур будет рад вас видеть, но вы не жалуете сельскую местность.

— Я увижусь с Артуром в следующем месяце. И побу­ду подольше. Одолжите мне его как-нибудь после обеда, я свожу его в зоопарк. А завтра я должен быть в Париже.

— Хотите, отвезу вас в отель? У меня есть машина с шофером. Не такая уж роскошь, чтобы ездить в Нью-Джерси. По правде говоря, эти круглые столы, когда часа­ми обсуждают мелкие вопросы, наводят на меня ужасную скуку. Когда мне скучно, я сгибаюсь от страшной устало­сти. Даже начинаю жалеть, что я больше не глухая.

— Если у вас есть время, подбросьте меня в «Копакабану».

— Встреча?

— Нет, простая привычка.

Как и каждый вечер в этот час, бар набит битком. Едва он отыскал в баре местечко и сделал заказ, как над скученной группой выпивох показалась голова Жетулиу, и Артур расслышал, как он прокричал, перекрывая шум:

— Готов поспорить, что ты приехал посмотреть на Эли­забет в «Ночи игуаны». Она там великолепна. Только на нее и смотришь. Теннеси ее обожает.

Он присел на корточки или на низкий стульчик — как это он вдруг пропал, словно кукла, вырвавшаяся из уду­шающего круга приятелей? Работая локтями и плечами в плотной толпе, которая потягивала стоя сухой мартини и неразбавленный виски, Артур продрался в глубину зала, надеясь узнать подробности: в каком театре играет Эли­забет и с какой целью Жетулиу направляет его к ней по­сле стольких лет? Добравшись до компании, в которой тот прятался, Артур обнаружил пустоту. Жетулиу окликнул его от входной двери, толкая ее плечом:

— Извини… меня ждут. Встретимся здесь завтра, в это же время. Посмотри на Элизабет, не пожалеешь!

Его уже поглотила оборотная сторона действительно­сти. Отпущенная створка двери несколько раз проверну­лась, явив кадрированное изображение мужчины в эле­гантной мягкой шляпе, помахивающего зонтиком желтому такси, в котором он исчез.

Двойное волшебство света и грима чудесным обра­зом сохранило блеск двадцатилетней Элизабет, тогда как ей скоро будет в два раза больше, и щедрая пылкость ее юности возродилась на ее лице с самого выхода на сцену. Артур видел только ее одну, слышал только тембр ее голо­са, лишь самую чуточку севшего от излишеств прожитой жизни. Как удержаться и не поговорить с ней?

Завернувшись в кимоно из черного шелка в белый го­рошек, вытянув лицо к зеркалу, обрамленному слепящими лампочками, она стирала с лица охровый грим. Комочек ваты, зажатый в тонких пальцах с белыми ногтями, прогуливался по переносице, лбу, вискам. Она сказала: «Войдите!» не оборачиваясь, и ему пришлось наклониться над ее головой, касаясь подбородком ее волос, чтобы его лицо вписалось в рамку зеркала.

— Не может быть! Артур, это не ты!

— Нет, это я.

— Сколько лет?

— Скоро двадцать.

Ватный шарик продолжил свое путешествие под изги­бами бровей, у уголков губ, по краю подбородка, который Элизабет выставила вперед.

— Мог бы и раньше проявиться. Полгода назад я гени­ально играла Дездемону.

— Ты забыла.

— Что?

— Что мы были в ссоре.

— А теперь уже нет?

— Мы пользуемся всеобщей амнистией. Всемирной.

— А если я откажусь от амнистии?

— Не откажешься. Твои страсти утихли. Ты играешь в театре на Бродвее и больше не хамишь публике.

— Времена изменились. Нельзя бесконечно ломать об­рушившиеся стены. И потом, у меня слишком много ра­боты. Вечером играю в театре, утром снимаюсь в кино с шести до полудня.

— Когда же ты спишь?

— Одна.

— Я не спрашиваю тебя, с кем, я спрашиваю, когда?

Она открыто рассмеялась.

— Да знаю, знаю, дурачок, но могу же я повеселиться? Угадай, кто заходил ко мне в уборную вчера вечером! Это тем более смешно, что сегодня явился ты. Вы что, сговорились?

— Кто?

— Жетулиу и ты.

— Я его сто лет не видал.

Глядя ей в лицо, он бы не солгал. Глядя в зеркало, это гораздо легче. А потом, разве они не в театре — наилуч­шем месте для самых изощренных подстав, путаницы, бессовестной лжи, великолепных или жалких рогоносцев, любовников, спрятанных в шкафу, вмешательства про­видения? Зал выдыхает, когда изменник разоблачен, но здесь они одни, без зрителей, некому крикнуть, что они позабыли текст. Уже ничего нельзя понять в той пьесе, ко­торую они пишут на ходу, не обижая друг друга. Нельзя вообразить себе ничего романтичного в гримуборной, где пахнет потом, несвежим бельем, дрянной рисовой пудрой, гримом. Объяснение, которое не нужно ни ей, ни ему, по­дождет еще двадцать, тридцать, шестьдесят лет, пока стоя одной ногой в могиле, они не позаботятся о том, что­бы собрать, наконец, головоломку и больше не таить друг от друга недостающие детали в игре, с самого начала вед­шейся нечестно. Элизабет развязала пояс своего кимоно, соскользнувшего с ее обнаженных веснушчатых плеч.