Мишель Деон - Высший круг

— Ты представить себе не можешь, как красив этот зал: огромные потолочные брусья, разбитые окна, какая-то лип­кая пыль на стенах и потолке из гофрированного железа, полчища крыс, устраивающих яростные сражения и пища­щие по ночам — готовый образ мертвой цивилизации на мертвой планете. Зрители будут как дома. Этот тот мир, в котором они живут, тщательно закрыв глаза из нежелания знать, что они бредут по дерьму и руинам.

— Просто песня!

Какой мужчина может оказаться рядом с ней? Однаж­ды утром, когда он принимал душ, оставив дверь в малень­кую ванну открытой, она прокричала:

— У тебя красивая спина и попка, как у херувима.

Он восхищался тем, что, не делая никаких упражнений, она такая гибкая и крепкая, может сесть на шпагат, сде­лать стойку на голове. Они подначивали друг друга, как дети. Когда она пила кофе и ела свежие круассаны, крош­ки от которых ему приходилось собирать после ее ухода по всей постели, он сказал:

— Мне неслыханно повезло: в твоем лице я повстречал мифическую женщину-гермафродита. Я одновременно и твой любовник, и твоя любовница.

— А с Аугустой?

— С ней мы пока живем в воображении.

— Смотри, как бы не упасть!

— Ты меня спасешь.

— Не принимай меня за сиделку.

Он не обольщался на этот счет. В самый непредсказу­емый момент она исчезнет, и тогда, возможно, он начнет лучше ее понимать. Но какой любопытный пролог к двус­мысленности жизни — эта связь без страсти, возможно, даже без любви, и наверняка уж без лжи, правда, не без умалчиваний! Почему она не хочет, чтобы он приходил к ней? Если она и разрешила ему прийти раза два за все это долгое лето, у него было такое чувство, что перед его при­ходом она уничтожала признаки чужого присутствия, за исключением предметов из своей пьесы — ширмы, боль­ничной койки, банкетки.

Позднее Артур будет вспоминать об этих двух месяцах в душном летнем Нью-Йорке как о поворотном моменте в своей жизни. Работая у Янсена и Бруштейна, он прочув­ствовал агрессивность делового мира, ярость конкуренции. Коллеги едва с ним разговаривали: многие — потому, что их тревожило дружественное отношение Бруштейна к этому молодому иностранцу, слишком быстро вошедшему в курс дел, они побаивались, что он останется здесь надолго, хотя он неоднократно их успокаивал, говоря о втором годе обучения в университете и о возвращении во Францию.

Гертруда Завадзинская, молодая сотрудница, прятавшая слуховой аппарат под своей пышной рыжей шевелюрой, стала единственным человеком, который обменялся с ним парой слов вне офисных стен. Ее звали Зава — легко произносимое и бесполое прозвище, хорошо подходившее под ее грубоватую внешность: широкие плечи, руки борца, круглое лицо с приплюснутым носом, покрытое веснушками, мужиковатые манеры, постоянно держит оборону. Движимый прирожденной учтивостью воспитавшей его среды, Артур посторонился, чтобы пропустить ее в дверь. К его удивлению, она говорила по-французски, и ее выговор ничем не напоминал гнусавого американского акцента.

— Узнаю французские манеры.

— Могли бы мне сказать об этом раньше.

После пяти они встретились в баре на нижнем Бродвее, чтобы выпить пива.

— Я родилась в Варшаве в 1930 году. У нас дома все говорили по-французски.

Они приехали в Нью-Йорк в отпуск за месяц до объявления войны и остались.

— В Варшаве мой отец работал в банке. Здесь он был дворником, таксистом, водителем автобуса, консьержем, а моя мать — компаньонкой. Я училась в Бруклинском колледже. Мы все еще живем вместе. И говорим по-французски между собой.

Нервно поднося руку к волосам, чтобы убедиться, что они следует прикрывают ее слуховой аппарат, она говорила маленькими короткими фразами, не требовавшими ответа.

— У меня черный пояс по дзюдо. Дважды в неделю я занимаюсь боксом в женском спортзале. Это все знают. Никто не посмеет надо мной смеяться. Кстати, я слышу совсем не так плоxo, как думают. Приходите к нам как-нибудь ужинать. Мои родители будут очень рады поговорить с французом.

Он пошел, расстроганный верностью в несчастье европейскому воспитанию, которое Америка со своим весом в мире, своими джинсами, роскошными лимузинами, Кока-Колой, музеями, набитыми шедеврами, и техническим прогрессом с каждым днем делала все старомодней (бедное европейское воспитание!), превращая его в жалкие обломки на обочине прямых магистралей новой цивилизации. По­лутора десятков лет хватило бы, чтобы раздавить эту се­мью — возможно, некогда утонченную, во всяком случае гордую своей принадлежностью, благодаря использованию французского языка, к привилегированной Европе без гра­ниц — Европе Стендаля и Йозефа Конрада. Теперь, запер­тые в тесной трехкомнатной квартирке в Бруклине, напро­тив рекламной вывески, красные отсветы которой каждые десять секунд озаряли столовую, несмотря на кусок черно­го линолеума, которым было завешено окно, Завадзинекие ждали некоего апокалипсиса. Смысл их существованию придавала только дочь, восторжествовавшая над своим не­дугом, которой уготовано, как они надеялись с типичной для поляков верой в сказку, великое будущее, которая ото­мстит за их неудачу в стране изобилия.