Мишель Деон - Высший круг

— Давайте мне ваш костюм, я повешу его сушиться у себя на кухне. Та дама, которая… ну, вы знаете… испанка.

— Она бразильянка.

— А! А я подумала по ее акценту… Она оставила вам записку.

«Артуро meu… ну вот… Жетулиу уезжает первого сентя­бря на две недели. Я предупредила Элизабет, что приду к ней с вещами, и мы там встретимся. Ты уже знаешь, куда мы поедем? Лучше всего был бы необитаемый остров со всеми удобствами. Не буду говорить тебе, что я тебя люблю, а то ты сразу станешь невыносим. Обнимающая тебя маде­муазель Аугуста Мендоса».

Через окно, с утра оставшееся открытым, на пол на­текла лужа, дождь забрызгал книги и тетрадь на пись­менном столе. Войдя вслед за Артуром, миссис Палей ри­нулась устранять последствия непогоды, вооружившись тазом и тряпкой.

— Это я виновата. Могла бы догадаться. Дайте, я все сделаю.

Стоя на коленях, она вытирала паркет, выставив зад, который в былые времена, наверное, снискал немало ком­плиментов.

— Надеюсь, что письмо, прибывшее с утренней почтой, не слишком намокло.

Артур узнал почерк матери. На конверте с французской маркой дождь размыл чернила, стер ее имя, оставив лишь слова слева: «В Америку, авиапочтой». Хотя мадам Морган уже неоднократно отчитывали за эту ошибку, она по-прежнему пребывала в уверенности, что существует только одна Америка — та, где ее сын учится вращаться в высшем круге.

— Не стойте столбом! Переоденьтесь. Ну, нечего стесняться, я уже не в том возрасте, чтобы принимать это за заигрывание.

Завернувшись в банное полотенце, он протянул ей свою мокрую рубашку и костюм. Гроза кончилась так же внезапно, как и началась, высвободив обычные городские шумы: пожарную сирену, мурлыканье лайнера, снижающегося над аэропортом, туманный горн буксира, поднимающегося по Гудзону. Миссис Палей выжимала над тазом пропитан­ную водой тряпку.

— В Нью-Йорке даже у гроз мания величия, — сказала она. — Десять лет назад в Калифорнии было землетрясе­ние: двести погибших, десять тысяч бездомных. Прошлым летом на Флориду обрушился циклон: сто погибших, ущерб на миллионы долларов. У них все не как у людей. Когда я встретила Стивена в Будапеште в 1920 году, он сказал мне, что он дипломат. Потом я поняла, что он всего лишь телох­ранитель посла, но было уже поздно… Я поехала за ним в Вайоминг, где у него были тысячи акров земли… На самом деле он жил с родителями на небольшом ранчо с двумя ко­ровами и двумя поросятами. Не на что было купить мне жемчужное ожерелье. Я его бросила, сударь мой, и стала работать. После войны я бы вернулась в Венгрию, если б не коммунисты. В то же время я говорю себе, что познала любовь. Вы знаете, что это такое, месье Морган?

— Учу.

— Видели бы вы меня во дворе ранчо с беззубым папа­шей, с мамашей, которая день-деньской читала Библию, и моего дипломата Стивена, который перестал мыться и выпивал по десять пинт пива каждый вечер! А я, бывшая примадонна будапештского балета, привезла с собой в че­модане мои пуанты, розовые трико и пачки! Чтобы танце­вать во дворе ранчо среди поросячьего навоза и коровьих лепешек! Я все оставила там, в Вайоминге…

Элизабет была права: с миссис Палей лучше не связы­ваться. Даже стоя на коленях, засучив рукава и открыв свои худые руки, покрытые пигментными пятнами, она охотно «исповедовалась». Артур не слушал, вертя в руках письмо от матери. Не чувствуя поддержки, бывшая при­мадонна будапештского балета поднялась. Ее суставы ра­достно хрустнули.

— Вот так! Жизнь проходит… Стареешь.

— В любом возрасте.

Она упорхнула со своим тазом, тряпкой, губкой и одеж­дой Артура. Бесконечно оттягивать чтение письма не лучится.

«Я себя неважно чувствовала на прошлой неделе, но мысль о том, что ты скоро приедешь, меня окрылила… (Только она может так выразиться.) Я сделала ремонт в твоей комнате. Твои костюмы принесли из химчистки, как новенькие. Надеюсь, что ты не слишком раздался в плечах из-за своей физкультуры. Во Франции ты сможешь снова играть в теннис. На твоей ракетке сдохла одна струна (она что, хочет поставить себя вровень с ним, используя это слово?), я отнесла ее в спортивный магазин. Продавец все по­чинил и денег не взял, спросил меня, как у тебя дела. Ты сможешь играть у де Мушрелей (она ведь жила среди воен­ных, а так и не научилась опускать частицу “де”!) с их доч­ками, Мари-Анж и Мари-Виктуар, ты их не видел много лет. Еще мы приглашены на уик-энд (я правильно написала?) в Лаваль к нашим родственникам Дюбонне. Антуан Дюбонне занимается политикой (ты наверняка его помнишь, он му­ниципальный советник), он очень интересуется Америкой и хотел бы, чтобы ты ему о ней рассказал. Его дочь Амели (ты познакомился с ней на каникулах в Боноде) учится на медсестру, специализирующуюся на “гериатрии”. Ты, на­верное, знаешь, что это такое. Она обрезала волосы, за ко­торые ты ее дергал, когда она ходила с длинными косами. Вдовам офицеров-фронтовиков повысили пенсии. Я и так неплохо выкручивалась, а теперь и того лучше. Не нужно ли тебе чего? Ты писал, что прилично зарабатываешь у этих Янсена и Бруштейна (он не еврей?). Так что тебе нетрудно будет оплатить билет до Франции. Целую тебя, дорогой мой сын. Для меня ты всегда лучший спутник моего великого одиночества. Твоя мама Жанна».