Мишель Деон - Высший круг

Артур чуть не заплакал. Как она заплачет сама, получив письмо с известием, что он не вернется во Францию до бу­дущего года. Их жизни расходились в разные стороны, но почему это должно произойти так жестоко, и хуже всего то, что она обратит в шутку свое огромное разочарование, превозможет боль с веселым мужеством, которое никогда никого не вводило в заблуждение и вызывало еще больше угрызений совести у ее сына и окружающих. Она разоча­рована? О нет! Но вот кузены, дальние родственники, ко­торые ждут не дождутся (твердя об этом, она сама в это уверовала) — его, Артура, вестника новых времен, маяком которых была мифическая Америка… Он отвернул к стене обвиняющую фотографию молодоженов в свадебном путешествии в Венецию.

В траттории, еще полупустой в этот час, лениво слонялись официанты в набедренных повязках и жилетах в полоску, ковыряясь в своих ногтях и зубах. Он выбрал стоящий особняком столик в глубине зала и позвонил из вестибюля Элизабет. Долго слушал длинные гудки.

— А, это ты, Артур… Ты где?

— В траттории, внизу, в твоем доме. Я тебя жду.

— Я не могу прийти.

— Ну постарайся.

— Это важно?

— Да.

Наступило молчание. Она, должно быть, прикрывала трубку ладонью.

— Я тебя не слышу.

— Ладно… я спущусь через четверть часа.

Ему принесли бутылку «Фраскати», которую он почти осушил, когда появилась она — в незабудковом платье, с серебристо-голубыми тенями на веках, с коралловыми гу­бами и индейской повязкой на лбу. Другая. Которой понра­вилось удивление Артура.

— Да, это со мной бывает. По торжественным случаям.

— Тогда извини, если разочарую.

— Я была на улице, когда началась гроза. Вернулась вся мокрая.

— Я тоже.

— Обсушилась и заснула. Я была далеко-далеко, когда зазвонил телефон.

— Ты быстро спускаешься на землю.

— Да, и я хочу есть.

Траттория наполнялась своим обычным населением. Элизабет знала большинство пар, и Артур забавлялся их удивлением, когда они видели ее накрашенной, в незабуд­ковом платье, как совсем юную девушку, — она-то еще до наступления моды проповедовала джинсы и протравлен­ные короткие куртки, экзотические ожерелья и перламу­тровый лак для ногтей.

— Ничто так не внушает доверия, как женщина, которая хочет есть. Мари-Анж и Мари-Виктуар никогда не голодны.

— Я не знаю этих двух Марий.

— Две клячи. Ты их и не узнаешь. Они живут в Лавале и никогда оттуда не выберутся.

Элизабет зажигала сигарету за сигаретой, делала сколько затяжек и давила окурок в пепельнице, которая вскоре наполнилась.

— Не боишься за свой голос?

— Мой голос слишком высокий. Нужно придать ему хрипотцы. Жизнь артистки создана из таких приятных жертв. Каким образом девица из рода Мерфи завоюет сцену, если будет говорить, точно смешная жеманница с Парк-авеню?

— Это зависит от того, что ты играешь.

— Уж можешь мне поверить. Не смешную жеманницу.

Немного позже, после третьей бутылки «Фраскати», ко­торая была не лучше предыдущих, Элизабет взяла Артура за левую руку, положила ее ладонью кверху на стол и стала изучать, нахмурив брови.

— Ты умеешь гадать по руке?

— Мадлен, моя старая французская кормилица, была в этом сильна. Когда ей было двадцать, она зарабатывала на ярмарках, предсказывая будущее мужикам.

— Она и тебе предсказала?

— Всегда отнекивалась. Сама не хотела знать, и чтобы я не знала.

Артур тоже не был уверен, что хочет знать. Он хотел от­нять руку. Элизабет крепко ее удержала.

— Нечего уворачиваться. Кстати, ты уже ничего не мо­жешь сделать: я видела.

— Что?

Она провела указательным пальцем по линии жизни, уходившей дальше ладони.

— Никаких помех. Идеальный изгиб. Кто тебе не поза­видует?

— Я сам.

Никаких помех? Они одна за другой нагромождались на его пути.

Один из официантов, присев боком на столик, настра­ивал гитару.

— Эта траттория — просто разбойничий притон. Бежим отсюда!

Она все еще рассматривала раскрытую ладонь.

— Счастлив в любви…

— Спасибо, все это слишком хорошо.

— Подожди… любовь недолгая.

— Это само определение счастливой любви. Элизабет, прошу тебя, уйдем, пока он не запел «Соле мио».

В зал вошла парочка: молодая женщина азиатского типа в ортопедическом ошейнике и мужчина лет тридцати, в бежевом вельветовом костюме и рубашке, расстегнутой на волосатой груди. Они одинаково помахали рукой Элизабет и сели далеко от них.

— Эти двое любят друг друга, — сказала Элизабет. — Она была танцовщицей, а он пишет романы, которые не принимает ни одно издательство. В прошлом месяце, во время острого приступа любви, они повесились. Балка треснула. Он упал и сломал себе копчик. Нелепость. Позвал на помощь. Сбежались соседи, вынули ее из петли. Очень может быть, что она проходит в ошейнике всю свою жизнь. Ей уже больше не придется танцевать, но один издатель прочел статью о двух повесившихся из Гринвич-Виллидж и собирается опубликовать роман, который не взял полгода назад. Вот видишь: любовь кое на что годится.